Страница 43 из 69
Чернышёв фальшиво оживился.
— У вашего величества, слава Богу, ещё немало преданных слуг! — сказал он с пафосом, театрально взмахивая сморщенной рукой.
Николай Павлович зло рассмеялся:
— Оставим такие фразы для «Инвалида»! (Он имел в виду газету «Русский инвалид», издававшуюся военным министром.) Ты, видно, до сих пор не понял, что разговор сейчас идёт начистоту...
Государь с силой ударил ладонью по столу и забарабанил пальцами какой-то марш.
— Я сам об этом думал и думаю; эти господа уже давно у меня вот где сидят, — сказал он мрачно и постучал себе бледными пальцами пониже затылка. — Но хотя Граббе и Раевский замешаны в декабрьском бунте, хотя Головин хитёр и своевольничает, но — чёрт возьми! — они умеют воевать, они знают кавказских солдат и офицеров, и те их тоже знают и идут за ними. А у нас здесь кто умеет воевать? За кем из здешних генералов пойдут кавказские войска? За тобой, что ли? — Николай Павлович улыбнулся почти весело, — Или за мной?
Уподобляясь Фоме неверному, государь влагал персты в рану: сейчас он не только кокетливо делал вид, что отрицает за собой способности военачальника, но и действительно отрицал. Однако отрицал только перед самим собой и только для себя, будучи уверенным, что Чернышёв и Меншиков постараются доказать ему, какой он гениальный стратег и как его любит армия.
Расчёт Николая Павловича оправдался. Оба министра застыли в напряжённой торжественности.
— Как можно, государь! — с отлично разыгранным волнением в голосе воскликнул Меншиков. — Россия знает вас как победителя под Шумлой и Варной и гордится этим!..
Чернышёв, вспомнив, что государь уже одёрнул его, промолчал, но всем своим видом изобразил глубокое признание гениальных стратегических способностей Николая Павловича.
Государь величественно откинулся на спинку стула, — бальзам пролит, персты из раны можно вынуть.
— Не будем этого обсуждать, господа, — небрежно сказал он. — Пусть даже и так — я всё равно не могу бросить все дела и ехать на Кавказ для руководства операциями...
Оба министра очень натурально вздохнули, сделав вид, будто действительно сожалеют о том, что это невозможно.
Но Чернышёву было завидно, что так хорошо принятая государем фраза о Шумле и Варне была произнесена не им, а Меншиковым, и, кроме того, он ещё не совсем потерял надежду опорочить в глазах государя кавказских генералов и потому сказал:
— Замена ленивого и нерешительного Головина...
— Кем? — нетерпеливо перебил государь. — Имя, Чернышёв, имя!
Чернышёв осёкся.
Меншиков понял, что государь по каким-то ему одному известным, причинам не хочет пока сменять кавказских генералов, и решил помочь ему отвязаться от Чернышёва.
— Ваше величество, — тонко улыбаясь, сказал он, — если я правильно понял, граф Александр Иванович считает, что дело идёт всего лишь о разорении нескольких аулов. — Меншиков исподлобья взглянул на Чернышёва, — Если так, то лучше, чем граф Киселёв, и желать нельзя. После того как он по всей России разорил до нитки государственных крестьян, разорить несколько жалких горских аулов ему ровно ничего не будет стоить...
На этот раз государь принял шутку и уже почти весело рассмеялся.
— Вот именно! — сказал он. — Только это и остаётся!..
Граф Киселёв, всю молодость прослуживший в армии и на склоне лет поставленный во главе Министерства государственных имуществ, в ведении которого находились государственные крестьяне, своим невежественным и жестоким управлением довёл их до крайней нищеты. Меншиков, напомнив об этом государю, убивал сразу двух зайцев: пресекал домогательства Чернышёва и приближал возможное падение Киселёва, которого не любил.
Чернышёв всё понял и смирился — до нового случая, когда ему, быть может, удастся атака не только против «генеральской республики», но и против её неожиданного защитника, адмирала князя Меншикова.
Покорно наклонив завитую старушечью голову, он раздельно сказал:
— Как будет угодно вашему величеству.
— Моему величеству угодно знать, что ваше сиятельство намерено сделать для возвращения и удержания потерянных фортов. Именно это я хочу знать прежде всего, — сухо и так же раздельно добавил Николай Павлович, остановив взгляд на Чернышёве.
Чернышёв поёжился. Он уже счёл было, что неприятности сегодняшнего утра, завершившиеся его неудачной атакой на кавказских генералов, окончились.
Подавив вздох, военный министр заговорил:
— В одном из предыдущих донесений, если ваше величество изволите помнить, Головин сообщал, что вызвал в Тифлис Граббе и Раевского с их начальниками штабов для совещания о мерах, какими надлежит вернуть утраченные форты. Теперь, надо полагать, это совещание закончилось, и скоро мы узнаем...
— Что решила эта троица, не так ли? — иронически перебил Николай Павлович. — Ну а какова здесь твоя роль как военного министра?
Чернышёв заморгал тяжёлыми веками.
— Но, ваше величество, генералу Головину и его сотрудникам обстановка знакома лучше... — стараясь сделать вид, будто от Головина ему нужна безделица — всего лишь кое-какие факты, — возразил он.
— Правильно, — резко подтвердил Николай Павлович, — на то он и есть Головин, а не Чернышёв... Что ж! Будем ждать, что решит Тифлис... авось и другие министры, глядя на тебя, научатся жить по циркулярам из Тифлиса. То-то для вас лафа настанет: ни забот, ни хлопот!..
Николай Павлович сухо и нервно рассмеялся. И вдруг, будто опытный мим, мгновенно сменил выражение лица; ирония и горечь исчезли, глаза гневно и холодно засверкали.
— Нет, Чернышёв, таких аркадских времён ты не дождёшься!.. Сегодня у нас тринадцатое апреля. Двадцать седьмого ты представишь мне готовую во всех пунктах диспозицию. Морской министр предложит в ней свои меры по усилению боевой деятельности флота. Слыхал, Меншиков?
— Так точно, ваше величество, — незаметно потирая под столом затёкшие ноги, ответил морской министр.
Чернышёв довольно прикидывал в уме, что план возвращения фортов, наверняка уже разработанный Головиным, будет получен через неделю, много — дней через десять. Основные пункты этого плана и составят диспозицию, которую требует государь, да кое-что подкинет Меншиков, если его как следует потеребить.
Граф почувствовал, что к нему начинает возвращаться хорошее настроение, и, услышав колокольный звон, приглушённый расстоянием и двойными рамами царского кабинета, с удовольствием вспомнил о том, что завтра Пасха.
— Что у тебя ещё? — спросил государь, и Чернышёв, бодро приподнявшись со стула, положил ему на стол заранее приготовленную бумагу.
— Донесение фельдмаршала князя Паскевича, — уже не настораживаясь, ответил он.
— Это о перемещениях австрийских войск вдоль нашей границы? — протягивая руку, спросил Николай Павлович. — Знаю, Нессельроде докладывал мне об этом дня три назад.
Несколькими минутами раньше граф воспринял бы эту фразу как упрёк в нерасторопности, но сейчас она ему казалась обычной, не содержащей никакого скрытого смысла, и он пояснил государю:
— Насколько можно судить, ваше величество, это простая перемена дислокации, которая имеет место ежегодно.
— Проверим, — сказал Николай Павлович, — Нессельроде поручил Татищеву взять у венского кабинета официальные разъяснения... Что ещё?
— Последнее, ваше величество, — с облегчением ответил Чернышёв, вытаскивая из портфеля толстую синюю папку и передавая её государю, — Сентенция генерал-аудиториата по военно-судному делу лейб-гвардии Гусарского полка поручика Лермонтова...
Николай Павлович нахмурился, молча взял папку из рук Чернышёва, положил её перед собой и стал читать.
Меншиков, отбросив вдруг свой рассеянный вид, уставил на склонённую голову государя внимательный взгляд выцветающих зеленовато-серых глаз.
Чернышёв видел Лермонтова два-три раза в жизни, во всяком случае — всего два-три раза обращал на него внимание; Николай Павлович встречался с Лермонтовым чаще и даже кое-что читал у него; Меншиков же хорошо знал Лермонтова лично, через сына-гусара, и читал почти всё им написанное.