Страница 22 из 69
Было около шести часов вечера. Приближалось время смены караулов на гауптвахте и ужина, который Лермонтову, так же как завтрак и обед, каждый день приносили из дому вместе с написанными старинным узорчатым почерком записочками от бабушки, содержавшими наставления, напоминания и благословения.
Ожидая слуг с вестями из дому, Лермонтов старался угадать, какой караульный начальник заступит сегодня — гвардеец или нет. Ему очень хотелось, чтобы это был наконец гвардеец, а не mauvais sujet[39] вроде сегодняшнего армеута, от которого он был рад уехать даже в суд.
Стенные часы где-то в дальнем переходе глухо пробили шесть раз. Лермонтов машинально пробарабанил ногтями «развод караула» по твёрдой обложке романа и, обернувшись, нетерпеливо взглянул на дверь. Вскоре за дверью послышались шаги и гулкий стук обитого железом ружейного приклада: это для встречи офицеров делал «на караул» стоявший у дверей часовой. В дверь постучали.
— Да! — громко крикнул Лермонтов и развернул кресло, чтобы лучше видеть.
Первым вошёл с какой-то бумагой в руке начальник отстоявшего свою смену караула, пожилой армейский штабс-капитан, тот самый, который за сутки сумел до тошноты надоесть Лермонтову. За ним шагнул через порог высокий бледный офицер в тёмно-зелёном, с голубыми отворотами, мундире Семёновского полка и в литых металлических эполетах. Лермонтов узнал Митеньку Кропоткина, с которым познакомился, ещё будучи юнкером, в Петергофском лагере. Митенька учился не в юнкерской школе, а в Пажеском корпусе, но в Петергофе и воспитанники школы, и пажи занимали места по соседству — в том же Кадетском лагере, расположенном близ Александрии.
Лермонтов не знал, стоит ли при штабс-капитане обнаруживать, что знаком с Митенькой, и молчал.
— А вот, князь, тот арестант, о котором я имел честь вам докладывать... — важно и таинственно, хотя и с чуть заметным оттенком подобострастия, обращаясь к Митеньке, сказал штабс-капитан.
— Да, да, я знаю, — вдруг зашагав мимо него, небрежно бросил Митенька и весело крикнул, подходя: — Здравствуй, Лермонтов! Я знал, что ты тут, и потому даже не лынял.
Увидев Митеньку, человека своего, гвардейского круга, услышав от него это хорошо знакомое словечко («лынять» значило отлынивать, уклоняться от службы), тоже своё, Лермонтов понял, что скрывать знакомство с Митенькой не нужно и что ближайшие сутки он проведёт так, как ему захочется. Он поднялся, загремев креслом, и пожал Митеньке руку.
— Здравствуй, Кропоткин! Право, я рад тебя видеть, хоть и в таком месте, — сказал Лермонтов.
— А что за место! — коротко и беззаботно оглянувшись вокруг, ответил Митенька и продолжал, подмигивая и смеясь: — Нет, я, пожалуй, больше рад. Ведь ты теперь стал такой знаменитостью, что увидеть тебя считается большой честью...
— Ещё бы! — подтвердил Лермонтов. — Для того-то меня сюда и посадили, чтобы эта честь могла доставаться только избранным: часовым, разводящим да караульным начальникам.
Митенька, радостно блеснув глазами, засмеялся ещё громче, найдя шутку Лермонтова забавной.
Штабс-капитан, стоя около двери, с хмурым удивлением наблюдал эту сцену, сознавая себя чужим, ненужным и забытым.
Наконец он не выдержал:
— Извините, князь, но в шесть часов вы должны были подписать рапорт о приёме караула. Сейчас четверть седьмого, а вы ещё не произвели проверки других арестованных и не пересчитали боевых запасов...
— В самом деле? — весело удивился Митенька. — Что же вы раньше не сказали? Давайте я подпишу, и можете уводить ваших солдат.
Серые морщинистые щёки штабс-капитана чуть заметно порозовели.
— Но, князь, — подавляя раздражение, с вымученной улыбкой сказал он, — это было бы нарушением воинского устава. Я обязан показать вам всё.
— Ну, воля ваша, — пожимая широкими плечами, неохотно согласился Митенька, — показывайте!
Дружески улыбнувшись Лермонтову и громко пообещав, что скоро вернётся, он направился к двери. Штабс-капитан, дождавшись, когда Митенька прошёл в дверь, проводил его осуждающим взглядом и вышел вслед за ним, недовольно качая головой и что-то бормоча про себя.
Оставшись один, Лермонтов вернулся к окну и снова опустился в кресло. Он опять взял роман Карра и, мысленно придираясь к каждому слову, прочёл несколько страниц. Из коридора слышались раскатистые командные выкрики, ритмический шум шагов, те же надоевшие удары прикладов о каменный пол. Это новый караул занимал посты.
Лермонтов с досадой захлопнул книгу, и тотчас же за дверью, неожиданно и волнующе, раздались громкие барские голоса, смех и бряцанье шпор. «Премиленькая Бастилийка в самом центре Петербурга!» — узнал Лермонтов низкий гудящий баритон Соболевского, и почти сразу же, с шумом распахнув дверь, появился он сам — в расстёгнутой медвежьей шубе, под которой топорщилась мятая грудь пикейной сорочки, и держа вперекидку на левой руке странного, чтобы не сказать — дурацкого, вида мохнатую рыжую доху.
За Соболевским шумно вошли Саша Долгоруков и Костя Булгаков, а за ними, с широкой улыбкой гостеприимного хозяина, появился Митенька, только что проводивший хмурого армейского штабс-капитана.
Лермонтов почти физически ощутил, как в комнату влилась та беззаботная, радостно-беспокойная атмосфера, которая как-то сама собой, без чьих-либо усилий, устанавливается всегда, когда в одном месте собираются привычные к праздности и друг к другу молодые мужчины. И он заметил, как почти сразу же у него и у Митеньки голоса стали громче, а жесты размашистее и круглее — из невольного подражания голосам и жестам вновь прибывших.
— Рад не рад, а мы тут! — бросив рыжую доху в кресло, сказал Соболевский и мутно-весело глянул на Лермонтова.
Все засмеялись, будто Соболевский и впрямь сказал что-то смешное. Засмеялись и Митенька с Лермонтовым.
— А тебе-то с чего радостно? — сдвинув широкие брови, хмуро, почти зло спросил Митеньку Соболевский. — Неужто ты думаешь, что мы вот приехали и сейчас сядем с тобой в дурачки играть в этой конуре? Как бы не так! Тебе придётся отпустить Лермонтова к цыганам с нами.
— Отпускаешь? — Долгоруков с шутливой угрозой потянулся к Митенькиному горлу.
— Натурально, отпускаю, — просто ответил Митенька, точно он знал, что всё так и обернётся, — я ведь не по ведомству Бенкендорфа служу...
— То-то же! — снисходительно похвалил его Соболевский.
Лермонтов колебался.
— Но Кропоткину попадёт, если это узнается, — нерешительно сказал он.
— Можешь спокойно ехать, Лермонтов, — отозвался Митенька.
— Да опомнись, Кропоткин! — собирая остатки благоразумия и подавляя сильное желание уехать, сказал Лермонтов. — Я ведь не просто арестован, я — под судом. Следственно, риск тут для тебя особый...
— Чтобы доказать тебе, как мало меня это пугает, я сам поеду к цыганам! — холодно ответил Митенька.
— Послушай, Кропоткин, я предлагаю джентльменское соглашение, — мягко сказал Лермонтов, тихонько беря Митеньку за отворот мундира, — мы оба остаёмся на гауптвахте: я в качестве арестованного, ты — в качестве караульного начальника.
— Нет, мы оба едем к цыганам! — мрачно отрезал Митенька.
— Противно слушать нонешних офицеров! — брезгливо покосился на Митеньку Соболевский. — Так-то ты помнишь присягу!.. Поедет один Лермонтов, а ты останешься...
Все наперебой стали уговаривать Митеньку, но он, закусив удила, не признавал никаких доводов.
— Очаровательная логика! — поводя плечами, говорил он. — Арестованный может ехать к цыганам, а караульный начальник не может!..
— Да может, может!.. — с шутовской ласковостью в голосе неожиданно сказал Соболевский. — Если ты и есть этот самый начальник... — И уже своим обычным, чуть резким баритоном деловито скомандовал: — Едемте все! Не оставлять же здесь Мишеля из-за упрямства Кропоткина!..
— Давно бы так! — рассмеялся довольный Митенька и, вскочив с места, побежал к двери.
39
Мерзавец (фр.).