Битва

— Господин генерал Гвардии, — учтиво поклонился Перигор, — его величество просит вас выйти на передовую.

— Чудесно! — ответил Дорсенн, натягивая белоснежные перчатки.

— Вам назначены позиции справа от кирасиров маршала Бессьера.

— Отлично! Считайте, что мы уже там!

Дорсенн стремительно взлетел в седло, отдал короткий приказ, и императорская Гвардия, всколыхнувшись, тронулась с места с музыкой и развернутыми знаменами, словно отправлялась не на войну, а на парад. Перигор полюбовался прохождением гвардейцев и, нигде не задерживаясь, поскакал докладывать Бертье о выполнении приказа.

С появлением на поле боя меховых шапок Гвардии австрийские пушки ненадолго замолчали, потом стрельба возобновилась с новой силой. Генерал Дорсенн лично контролировал построение своих гренадеров, выстроившихся в три ряда на краю равнины, которая за их спинами начинала полого спускаться к Дунаю. Сидя на лошади спиной к неприятелю, генерал следил за плотностью строя и его, казалось, совершенно не беспокоили пушки и пехота эрцгерцога. Когда ядро вырывало из строя одного из солдат, он командовал, сложив руки на луке седла:

— Сомкнуть строй!

Гренадеры оттаскивали убитого товарища назад и смыкали строй. Когда одному из знаменосцев ядром оторвало голову, на землю полетел дождь золотых монет — бедолага носил свои сбережения на шее. Но никто не осмелился нагнуться и подобрать их, опасаясь выговора начальства, хотя те, кто стоял рядом, все же косились на землю, где заманчиво поблескивали монеты. Ядра продолжали падать среди гвардейцев, и раз за разом звучала команда:

— Сомкнуть ряды!

Раздраженный неудавшейся попыткой окружить французов, эрцгерцог приказал усилить огонь. Рядом с гренадерами, застывшими в положении «на караул», под обстрелом стояли барабанщики; их барабаны мерно и грозно рокотали, заглушая свист ядер и картечи. Очень скоро живая стена гвардейцев заметно поредела. Чтобы закрыть выделенный участок фронта, Дорсенну пришлось построить своих людей в одну линию. Этот героический маневр, призванный произвести впечатление на австрийцев, едва не сорвали удиравшие от кавалерии Розенберга егеря и фузилеры из частей, приданных Ланну. Они бежали, поддерживая раненых, многие побросали оружие и ранцы, чтобы драпать быстрее. Неожиданно для себя часть беглецов оказалась между гренадерами и австрийскими батареями, продолжавшими засыпать их ядрами. И тогда старые ворчуны стали хватать запаниковавших солдат и отбрасывать их себе за спину. Оказавшись в относительной безопасности, некоторые падали на колени, другие, спятив от страха, катались по земле и бились в конвульсиях с пеной на губах, как эпилептики во время припадка. Узнав о беспорядочном бегстве нескольких батальонов, Бессьер с двумя капитанами из своей свиты поспешил собрать тех, кто сохранил при себе оружие.

— Где ваши офицеры?

— На равнине, все убиты!

— Тогда мы вместе идем за их телами! Заряжай! Стройся!

В сотне метров от них Дорсенн зычным голосом повторял снова и снова:

— Сомкнуть ряды!

Один из гренадеров получил осколок в икру. Упав, он изловчился и сгреб монеты погибшего знаменосца, своего бывшего соседа по строю, который прятал их в узелках белого шейного платка. Стараясь не привлекать к себе внимание, гренадер разжал ладонь, рассмотрел свое сокровище и сплюнул — оно больше ничего не стоило. Действительно, на собранных монетах красовался девиз «ЕДИНСТВО И НЕРАЗДЕЛЬНОСТЬ РЕСПУБЛИКИ», тогда как еще 1 января 1809 года император повелел убрать его с денег.

Сумерки рано сгустились над полем боя и остановили сражение, до сих пор не выявившее победителя. Наполеон в окружении свиты штабных офицеров отправился в свою палатку, разбитую накануне на зеленой лужайке в центре острова Лобау. Кортеж неспешно двигался по грунтовой дороге, усеянной пустыми ящиками и снятыми с лафетов пушками. На обочинах щипали травку пугливые лошади, оставшиеся без хозяев. В сопровождении санитаров медленно брели в сторону полевого госпиталя колонны ходячих раненых. У въезда на малый мост император побледнел. Сначала он увидел майора кирасиров, плечи которого сотрясались от беззвучных рыданий, потом узнал докторов Иванна и Ларрея, хлопотавших над пациентом на ложе из дубовых веток и шинелей. Это был Ланн, а Марбо приподнимал ему голову. Бледное лицо маршала искажала гримаса боли, со лба стекали крупные капли пота. Правое бедро стягивала окровавленная повязка. Император потребовал, чтобы ему помогли слезть с лошади, бросился к маршалу и присел у его изголовья:

— Ланн, друг мой, ты меня узнаешь?

Маршал открыл глаза, но ничего не ответил.

— Он очень слаб, сир, — шепнул Ларрей.

— Но он узнает меня?

— Да, я тебя узнаю, — чуть слышно произнес Ланн, — но через час ты лишишься своей лучшей опоры...

— Stupidità! Ты останешься с нами. Не так ли, господа?

— Да, сир, — вкрадчиво поддакнул Ларрей.

— Как будет угодно вашему величеству, — добавил Иванн.

— Ты слышишь их?

— Слышу...

— В Вене, — сказал Наполеон, — какой-то врач изготовил искусственную ногу для одного австрийского генерала...

— Меслер, — подсказал Иванн.

— Да, Беслер. Он сделает тебе ногу, и на следующей неделе мы отправимся на охоту!

Император обнял Ланна. И маршал зашептал ему на ухо так, чтобы никто другой не услышал:

— Прекрати войну, и как можно скорее, этого хотят все. Не слушай свое окружение. Эти льстивые псы гнут перед тобой спину, но ненавидят тебя. Рано или поздно они тебя предадут. Впрочем, они уже предают тебя, скрывая правду...

Вмешался доктор Иванн:

— Сир, его превосходительство господин герцог де Монтебелло очень слаб. Он должен беречь силы, ему нельзя много говорить.

Император встал и, нахмурив брови, некоторое время смотрел на простертое перед ним тело маршала Ланна. Не замечая пятен крови на своем жилете, он обернулся к Коленкуру:

— Едем на остров.

— Но, сир, малый мост еще не починили.

— Su presto, sbrigatevi! Быстро! Поторопитесь! Придумайте что-нибудь!

Наполеон, действительно, не мог воспользоваться малым мостом: работы по его восстановлению шли полным ходом, но саперам и плотникам мешал непрекращающийся поток раненых. Пытаясь перебраться на остров, эти несчастные толкались и устраивали потасовки за право ступить на настил переправы, они ругались, проклинали и затаптывали друг друга. Веревочные ограждения и оттяжки не выдерживали рывков сотен рук и рвались. Самые невезучие падали в воду и исчезали в темной глубине. Наиболее отчаянные, сохранившие своих лошадей, без колебаний направляли их в воду, рассчитывая добраться до острова вплавь. Коленкур приказал отвязать один из понтонов и, убедившись в его цельности и прочности, выбрал десять гребцов из числа самых крепких саперов, которым и было доверено перевезти императора на Лобау. Уже совсем стемнело, когда понтон с Наполеоном, так и не присевшим за время переправы, уткнулся в берег острова в двухстах метрах ниже по течению.

Бонапарт молча пересек прибрежный кустарник и песчаные прогалины, где скопились тысячи умирающих и тяжелораненых. Они тянули к нему руки, словно он мог излечить их одним прикосновением, но император смотрел прямо перед собой, а офицеры из свиты образовали вокруг него защитное кольцо. Впереди показался большой шатер из бело-голубого полосатого тика. Констан уже ожидал своего хозяина и привычно помог ему снять редингот и зеленый сюртук. Сбрасывая с плеч казимировый жилет со следами крови Ланна, император угрюмо бросил:

— Пишите!

Секретарь, сидевший в передней на диванной подушке, окунул перо в чернильницу.

— Маршал Ланн. Его последние слова. Он сказал мне: «Я хочу жить, если еще могу быть вам полезным...»

— Вам полезным, — пробубнил секретарь, скрипя пером по переносному пюпитру.

— Добавьте: «Как вся наша Франция»...

— Добавил.

— «Но я думаю, что не пройдет и часа, как вы потеряете того, кто был вашим лучшим другом...»