Битва

Постепенно напор австрийцев стал ослабевать. С третьего этажа через приоткрытое окно Буде видел, что их ряды заметно редеют. Генерал скомандовал прекратить огонь, и когда пальба смолкла, все услышали знакомую барабанную дробь. Буде улыбнулся, потряс за плечи бледного, как полотно, молоденького солдата и закричал во все горло, не скрывая свой бордосский говор:

— Эй, ребята! Похоже, мы снова выкрутимся!

Вольтижеры распахнули ставни и сгрудились у открытых окон, с облегчением вдыхая свежий воздух. Из-за деревьев показались зелено-красные султаны фузилеров Молодой гвардии. Уланы бросали свои пики и выхватывали из ножен сабли, больше подходившие для ближнего боя. Сражение на глазах перемещалось в сторону деревни. С ружьем в руке Буде спустился вниз и вышел из амбара, чтобы встретить въезжавший во двор отряд кавалеристов. Офицер с пышным султаном на кивере спешился и доложил:

— Ваше превосходительство, генерал Мутон с четырьмя батальонами императорской Гвардии зачищает Эсслинг от неприятеля.

— Спасибо.

Переступая через лужи крови и трупы, Буде зашагал в сторону полуразрушенной церкви. Из-за кладбищенской ограды донеслись душераздирающие крики. Генерал вопросительно посмотрел на сопровождавшего его лейтенанта Гвардии, и тот ответил, что там режут глотки захваченным в плен венграм:

— Мы больше не можем обременять себя пленными.

— Но сколько их там?

— Семь сотен, господин генерал.

Боеприпасы подходили к концу у обеих сторон. Огонь ослабевал, отчего создавалось ложное впечатление затишья. На самом деле стычки по-прежнему продолжались по всему фронту. Противники сходились в убийственных рукопашных схватках, исход которых зависел от мастерства владения саблей, штыком или пикой. Однако в них уже не было прежнего размаха; противоборствующие стороны обменивались беспокоящим огнем, не давая окончательно угаснуть сражению, атаки потеряли остроту и, скорее, служили целям обороны или выравнивания линии фронта. Гренадерам Ланна стрелять тоже было нечем. Маршалу казалось, что вышедшая из берегов река предала его. В компании со своим другом генералом Пузе он прохаживался по небольшой ложбинке, защищенной от внезапных наскоков австрийской кавалерии плетнями, окружавшими соседние поля: на них лошади запросто могли переломать себе ноги.

Ланн расстегнул мундир. Солнце клонилось к горизонту, но жара по-прежнему стояла невыносимая. Маршал вытер мокрый лоб рукавом:

— Через сколько начнет темнеть?

— Часа через два или три, — ответил Пузе, щелкнув крышкой карманных часов.

— Мы не можем исправить положение.

— Эрцгерцог тоже.

— Значит, продолжаем умирать? Но зачем? Мы сражаемся уже тридцать часов кряду, Пузе, и я сыт этим по горло! Меня уже тошнит от войны.

— Тебя? Ты не получил ни царапины, и ты стонешь? Почти все твои офицеры ранены: Марбо с дыркой в бедре хромает, как утка, Вири получил пулю в плечо, Лабедуайеру картечина угодила в ногу, Ватвиль сломал руку, свалившись с лошади...

— Мы одурманиваем людей водкой, чтобы потом гнать на убой. Этот чертов Бонапарт нас всех тут угробит!

— Ты это уже говорил. Кажется, при Арколе?

— На этот раз точно...

— Ночью мы переправимся через Дунай на лодках и, если не опрокинемся, завтра утром будем в Вене.

— Пузе!

Вопль маршала перекрыл все другие звуки. Пузе с дыркой во лбу мешком рухнул на землю. Подбежавшие гренадеры лишь развели руками: у генерала не было никаких шансов, он умер мгновенно.

— Шальная пуля, — коротко констатировал один из них.

— Шальная пуля, — машинально повторил Ланн и, закрыв лицо руками, отошел от тела друга.

Бессмысленность этого сражения выводила его из себя. Маршала трясло от едва сдерживаемого гнева, когда он шагал в сторону штаба, расположенного в помещении черепичного заводика. Завидев канаву, заросшую густой травой, Ланн устало присел, потом вытянулся на спине и долго смотрел в высокое небо. Мимо прошли четверо солдат; на импровизированных носилках они несли накрытое шинелью тело убитого офицера. В нескольких шагах от Ланна они остановились и опустили носилки на землю, чтобы передохнуть. Порыв ветра откинул полу шинели с лица убитого, и маршал, узнав Пузе, как ужаленный, вскочил на ноги:

— Неужели это зрелище будет преследовать меня повсюду?

Один из солдат вернул шинель на место. Маршал в ярости отстегнул шпагу и швырнул ее на землю.

— Ааааааа! — хрипло завопил он, срывая голос, захлебнулся собственным криком и, сделав несколько шагов на подкашивающихся ногах, обессилено опустился на обочину дороги. Обхватив голову руками, Ланн отсутствующим взглядом уставился в пыльную траву. Солдаты унесли труп Пузе, и маршал остался один. Время от времени громыхали одиночные пушечные выстрелы.

Неподалеку в мощеную камнем дорогу врезалось небольшое трехфунтовое ядро и рикошетом угодило Ланну в колено. От шока тот сначала ничего не понял, попытался встать, но потерял равновесие и с проклятиями рухнул в траву. Все это произошло на глазах у находившегося рядом Марбо, и адъютант, прихрамывая, заторопился на помощь своему командиру.

— Марбо! Помогите мне встать!

Адъютант приподнял маршала, но тот снова упал: разбитое колено его не держало. Марбо закричал, и на его зов со всех сторон стали сбегаться солдаты. Совместными усилиями маршала подняли и понесли. Идти своими ногами он не мог. Раненый не жаловался, но его лицо стало белее мела. Шальное ядро раздробило ему левый коленный сустав и повредило правую ногу. Однако через несколько метров носильщикам пришлось остановиться: малейшее движение вызывало у маршала невыносимую боль. Марбо помчался на поиски какой-нибудь повозки или носилок — всего, что можно было бы использовать для транспортировки раненого. На глаза ему попались гренадеры, которые несли труп генерала Пузе.

— Отдайте мне шинель, быстро! Она ему больше не нужна!

Но когда он вернулся к Ланну с окровавленной шинелью, маршал узнал ее и твердо заявил:

— Это шинель моего друга! Верните ему! А меня тащите, как сможете.

Марбо обернулся к сбежавшимся гренадерам и кирасирам:

— Найдите пару жердей, нарубите веток и сделайте носилки! Быстро!

Солдаты с обнаженными саблями бросились к ближайшим деревьям, и вскоре импровизированные носилки были готовы. Со всеми предосторожностями Ланна доставили в полевой госпиталь Гвардии, где священнодействовали доктор Ларрей[93] и его двое именитых коллег Иванн и Берте. Пока врачи перевязывали маршалу правое бедро, тот требовал:

— Ларрей, осмотрите также рану Марбо...

— Непременно, ваше превосходительство.

— Этому офицеру уделили мало внимания, и его состояние меня беспокоит.

— Я лично займусь им, ваше превосходительство.

После осмотра ран маршала Ланна, врачи отошли в сторонку, чтобы обсудить дальнейшие действия и план лечения:

— Пульс очень слабый...

— Коленный сустав правой ноги не задет, господа.

— Зато левый раздроблен почти полностью...

— И артерия перебита.

— Господа, — вздохнул Ларрей, — я считаю, что левую ногу надо ампутировать.

— При такой жаре? — с сомнением произнес Иванн. — Это было бы неразумно!

— Увы! — покачал головой Берте. — Уважаемый коллега прав. Что касается меня, то я настаиваю на ампутации обеих ног.

— Вы сошли с ума!

— Режем!

— Повторяю, господа, вы сошли с ума! Я хорошо знаю маршала, у него достаточно сил, чтобы поправиться без ампутации!

— Мы тоже знаем маршала, дорогой коллега. Вы видели его глаза?

— А что с ними?

— Они полны печали. Человек теряет силы.

— Господа, — подвел итог доктор Ларрей, — обращаю ваше внимание на то, что начальником этого полевого госпиталя являюсь я, и окончательное решение остается за мной. Мы ампутируем левую ногу.

Когда Эдмон де Перигор прибыл на бивак Старой гвардии, разбитый между малым мостом и черепичным заводиком, занятым под штаб, генерал Дорсенн проводил очередной смотр своим гренадерам. Он добивался от них безукоризненной выправки и чистоты. Его опытный глаз замечал пылинки на рукаве, недостаточно белую перевязь, плохо закрученный ус или слабо зашнурованные гамаши. В казарме генерал задирал на солдатах жилеты, чтобы проверить чистоту рубах. Он считал, что на войну надо идти, как на бал. Но следует признать очевидное: к собственному внешнему виду генерал относился с не меньшей требовательностью; он следил за собой так, словно вся его жизнь проходила перед зеркалами. По мнению женщин, Дорсенн был красив. Им нравились его черные вьющиеся волосы, бледный цвет кожи, тонкие черты лица. При дворе о нем ходили самые разные слухи, ни для кого не были секретом его шуры-муры с восхитительной мадам д’Орсе, супругой известного денди, о которой министр Фуше[94] так любил рассказывать непристойные анекдоты. Перигор, несмотря на свою молодость, вел светский образ жизни и часто встречался с Дорсенном в театре или на концертах во дворце Тюильри. В отличие от большинства военных, оба с непринужденностью носили шелковые чулки и туфли с пряжками или же щеголяли в экстравагантной униформе, чтобы привлечь внимание придворных дам. И тот, и другой отличались неподдельным мужеством и любили выставлять его напоказ. По этой причине их поведение считали вызывающим, у многих они вызывали с трудом скрываемое раздражение.

93

Доминик Жан Ларрей (1766-1842) — главный полевой хирург французской армии, участвовавший во всех военных кампаниях Наполеона I; один из основоположников полевой хирургии, доктор медицины (1803), член Национальной академии медицины (1820) и Парижской академии наук (1829), барон Империи. Ларрей сделал для военной медицины больше, чем кто-либо другой: он провел полную реорганизацию эвакуации раненых с поля боя и системы их лечения. За эту деятельность его заслуженно стали называть отцом «скорой помощи».

94

Жозеф Фуше, герцог Отрантский (1759-1820) — французский политический и государственный деятель, при Наполеоне занимал пост министра полиции.