Страница 43 из 50
Разумеется, я прекрасно уловила намек на то, что нужна Снегову не сама по себе, а лишь как нечто, дорогое Анатолю — он говорил более чем прозрачно. Конечно, не очень-то приятное чувство: мне ненавязчиво давали понять, что я лишь пешка в сложной мужской игре. Но, к моему удивлению, это не особенно меня задело — видимо, потому, что я ни на минуту не усомнилась в Снегове. Царапало скорее намерение причинить мне боль — если то было осознанным намерением.
И все-таки что-то во всем этом определенно было не так — и мне никак не удавалось ухватить суть несоответствия. Тревожила даже не степень участия Рюрика в этой игре, а то смутное, что маячило где-то на краю сознания.
Что толкнуло Лисянского на подобную откровенность? Насколько правдива его история и представленные им мотивы? На что он рассчитывал и какого эффекта добивался? В самом ли деле он считает бывшего однокашника чудовищем и хочет лишь оградить меня? И если слова его — намеренная клевета, то кого она имела целью — меня или Рюрика?
Вопросы теснили друг друга, а главная загадка оставалась в стороне. Понять Лисянского не представлялось возможным и это почему-то пугало. Словам его я не верила, но не было похоже и на то, что он говорит заведомую неправду — выглядел он очень убедительно. Разве можно сыграть ненависть, сквозившую в его словах! С какой желчью он говорил, какая застарелая вражда читалась в каждом взгляде!
Несомненно, Лисянский ненавидел Снегова. Но почему тогда до сих пор ненависть эта не проявилась ни словом, ни взглядом? Опять не сходится! В этой задаче для меня слишком много неизвестных. И как минимум одно из них явно фальсифицировано.
Голова раскалывалась, мысли разбегались. Почувствовав, что больше так не могу, я решила считать происшедшее чем-то вроде недоразумения — тем более, что так оно, скорее всего, и есть. В любом случае иных, более убедительных объяснений пока не предвиделось.
Пребывая в замешательстве, я не сразу заметила глубоко притаившееся где-то глубоко внутри отчаяние, природы которого не понимала.
Об отчете не могло быть и речи.
Я уже собирала сумочку, когда на столе зазвонил телефон. Я нервно дернулась: кто может звонить в агентство ночью? А вдруг это снова Лисянский? Меньше всего на свете мне хотелось сейчас продолжать разговор с ним. Телефон не умолкал. Наконец я не выдержала и сняла трубку.
— Слушаю вас.
— Здравствуй, — мягко сказала трубка. — Ты где пропадаешь?
— Рюрик! — Мне хотелось снова расплакаться, на этот раз от счастья и облегчения. — Я так рада слышать тебя!
Его голос зазвучал удивленно и обеспокоенно:
— Что случилось? С тобой все в порядке?
— «Что случилось?» — это твой любимый вопрос. — Я улыбнулась. — У меня все отлично.
— Я звонил домой, но тебя там не было. Подумал: неужели до сих пор на работе? И угадал. Что тебя так задержало?
— Попробуй угадать еще раз. Ну право же, что можно делать на работе? Нужно ведь хоть когда-то и работать.
— Понятно. — Он усмехнулся. — Но теперь-то домой?
— Да, уже почти бегу. Выйдешь сегодня в И-нет?
— Обязательно. Ближе к полуночи, как обычно?
— Как обычно.
— Точно все хорошо? У тебя голос какой-то измученный.
— Устала. До встречи в сети?
— Непременно. Целую. — Он повесил трубку.
Но неприятный осадок не был единственным, что тревожило меня. Своим вмешательством Лисянский словно нарушил равновесие, напомнив о том, что не может все быть хорошо достаточно долго. Разговор маячил, как темная точка, знаменующая что-то очень недоброе.
Выйдя на форум к Профессору, я была, вероятно, в состоянии настолько упадническом, что в конце концов вместо Профессора появился отчетливый Рюрик:
ПРОФЕССОР: Тикки, что происходит? Хочешь, я сейчас приеду?
ТУУ-ТИККИ: Спасибо. Но ты не успеешь, мосты действительно разведут. Сейчас не та погода, чтобы добираться вплавь. Так что до завтра?
ПРОФЕССОР: До завтра. Обещай, что с тобой все будет хорошо.
ТУУ-ТИККИ: Все хорошо. Спокойной ночи.
ПРОФЕССОР: Спокойной ночи. Целую.
При мысли о том, что я могу его потерять, накатывало обжигающее отчаяние…
В результате вчерашних раздумий я чуть не проспала на работу, и собираться пришлось в ускоренном темпе. Вчерашнее мерзкое ощущение прошло, оставив лишь неприятный осадок. Рюрик то ли еще не появился, то ли успел скрыться в своей норе. Мне очень хотелось очутиться в его объятиях, чтобы окончательно забыть вчерашнюю сцену с Лисянским. Но я мужественно переборола искушение. Подождем. День впереди длинный.
Ждать пришлось недолго: едва я сменила туфли, как Рюрик собственной персоной нарисовался на пороге. Я подняла глаза. Сегодняшний Рюрик больше напоминал прежнего Снегова. Откуда эта замкнутая настороженность? Вчерашний осадочек легонько всколыхнулся, замутив вспыхнувшую было радость.
Несколько секунд Снегов молча всматривался в меня.
— Здравствуй. Как ты?
Я шагнула навстречу, торопливо спрятала лицо на его груди.
— Здравствуй.
— Что у тебя случилось? — хмуро и обеспокоенно спросил он.
Вздохнув, я обняла его, скользнув руками под пиджак.
— Ничего.
— Если бы в самом деле ничего, ты не писала бы вчера таких писем.
Мне стало ужасно тоскливо. Ну не хочу, не могу я об этом говорить! С ним в особенности.
— Просто вчера было как-то муторно.
— Тикки… — Рюрик сделал попытку заглянуть мне в лицо. — Тикки, я знаю наизусть каждую твою интонацию.
Я почувствовала себя смертельно усталой.
— Тогда просто поверь мне: не нужно сейчас ни о чем спрашивать.
— Хорошо. — Он отстранился и с укором добавил: — Жаль только, что ты, похоже, мне не веришь.
— Рюрик! — с отчаянием воскликнула я. — Ну что ты такое говоришь!
— Ладно. — Он вымученно улыбнулся. — Извини. До вечера.
Ну почему все сегодня так неловко и неудачно! А ведь день начинался неплохо, я почти перестала думать о неуместных и оскорбительных намеках Лисянского. Так нет же! И кто меня просил выходить вчера в Интернет! Не могла удержаться — а теперь придется расхлебывать. Я понимала уже, что с моей стороны было нечестно плакаться Рюрику, ничего не объясняя. Я опять недооценила этого человека: он в самом деле слишком хорошо меня знает. Но, с другой стороны, и он мог бы не вымогать объяснений так бесцеремонно.
Что, что я могу сказать ему? «Знаешь, любимый, тут заходил Лисянский, наговорил о тебе кучу гадостей — не подскажешь, что из них правда и зачем он это сделал?» Нет уж, лучше подождать — глядишь, со временем все уляжется.
Не думала, что Лисянский со своими признаниями так основательно выбьет меня из колеи. Если он добивался именно этого — надо признать, у него получилось.
Да гори оно все вообще синим пламенем!
Легко сказать «гори» — но в конце недели проклятый отчет должен быть отправлен, хоть ты разбейся.
Весь день работа шла через пень-колоду. Отчет продвинулся едва на четверть. По-хорошему, следовало бы остаться и поработать еще, но когда Снегов, заглянув в кабинет, спросил: «Идешь?» — я не могла ответить «Нет». Показалось вдруг, что если мы сейчас разойдемся — может случиться непоправимое. Впервые с неприглядной очевидностью замаячила возможность окончания всего — и я не могла понять причин.
Вечер прошел спокойно и мирно, даже по-домашнему. Мы поужинали, потом, как в старые времена (разве что более старательно), обсудили несколько отвлеченных тем и незаметно перебрались в спальню.
Все было чудесно — но в тихой страстности Рюрика, в исступленной нежности, с которой он покрывал поцелуями мое лицо и тело, сквозило что-то надрывное, словно он навсегда прощался со мной. И, замирая от страха, я тесней вплеталась в его объятья, крепче целовала, смелей отвечала на ласки. Каждое прикосновение шептало: «Я люблю тебя!..» Слова перекатывались на языке — но язык костенел и произнести их я не могла.