Воспитание циника

Смущенный и взбудораженный, я последовал за ней.

— Итак, — сказала она, когда мы, взяв по биг-маку и по стаканчику «кока-колы», уселись за свободный столик, — итак, расскажи о себе. Ведь я знаю только твое имя, а этого, извини, недостаточно.

Что я мог сообщить ей? Я пристально глядел на нее, когда она отводила свой взгляд, и представлял лежащей на белой простыне с раздвинутыми ногами. Представлял себе ее волосы рассыпанными на подушке, воображал ее изгибающуюся спину… Я рассказывал ей о своей семье, о Новосельцеве, где в детстве обычно проводил лето, о немногочисленных знакомых, а между тем хотел поведать о Маше, о Крымском мосте и Нескучном саде, о том, как ноет у меня в паху, и о том еще, что она мне чертовски, да, просто дьявольски нравится.

В ответ она рассказала свою историю.

Наина была родом из небольшого городка на границе Московской области, Протвино. Ее родители имели какое-то отношение к научным разработкам. Все детство она провела почти безвыездно на берегу Оки, училась в школе, и там познакомилась с будущим мужем — да-да, она уже успела до института выйти замуж! И развестись. Более того, в девятнадцать лет у нее был полуторагодовалый ребенок.

Наличие ребенка, признаюсь, озадачило меня. Но он далеко, с ее мамой, а Наина сидит здесь, со мной, напротив меня, такая молодая и уже такая опытная, — именно то, что мне надо, достаточно только протянуть руку и взять.

О существовании Литературного института она, как и большинство первокурсников, узнала совсем недавно. Были у нее к этому времени какие-то рассказы, написанные в старших классах школы. Так почему бы не попытаться поступить? Институт все-таки, высшее образование. Москва, в конце концов.

На город быстро наваливался еще по-летнему душный вечер. Наина сказала, что живет далеко, в общежитии МГУ, и я тут же вызвался проводить ее в метро, хотя бы до «Университета».

Пока ехали в раскачивающемся вагоне, приходилось кричать на перегонах между станциями друг другу в ухо, и мне удалось несколько раз коснуться губами ее волос. Перед «Фрунзенской» поезд резко затормозил — и Наина (мы стояли возле дверей, она опиралась спиной на поручень), сдерживая мой опрокидывающийся на нее торс, ткнула мне пальцами в ребра.

Потом дошли, болтая, до высотки на Воробьевых горах, покрутились у фонтана в сквере, постояли на ступенях. Наина предложила зайти с ней в Главное здание — для этого нужно было только показать индифферентному охраннику на входе студенческий билет, не раскрывая. Так я и сделал. Мы поднялись в лифте куда-то высоко — здесь располагалось небольшое кафе, а за окнами расплескался город в вечерних огнях.

Не помню, были ли произнесены какие-то важные, определяющие слова, но мы как-то договорились, может быть, и молчаливо, что теперь мы вместе.

Странная штука — любовь, она совмещает две совершенно, вроде бы, разные вещи, два противоположных взгляда на мир. С одной стороны, тебе очень нравится девушка, ее нежная, шелковая кожа, и ты боготворишь ее, лелеешь в мечтах целомудренный образ, готов кидать под ноги этому образу цветы, мягкие игрушечки, разные там милые безделушки. А с другой — только и ждешь случая, чтобы стянуть с нее трусы и, навалившись, вбивать и вбивать, словно сваю, свое мужское достоинство.

Об этом я, конечно, не думал тогда, трясясь в вагоне метро, уносившем меня по «красной» ветке на север. Вернулся домой во втором часу ночи и еще долго не мог уснуть — предвкушение победы бодрило.

Но на пути к счастью имелось одно препятствие, одна, так сказать, яма. И довольно глубокая. Я не знал, что конкретно надо делать с девушкой после того, как трусы с нее сняты…

В институте между тем продолжалась осенняя сессия первого курса — лекторы читали или бубнили свои лекции, студенты делали вид, что внимательно слушают. Впрочем, кое-что из услышанного в Литинституте мне запомнилось. Например, на лекции по литературе двадцатого века Владимир Павлович Вольнов интересно заметил, что поэзия должна быть прозрачной, как вода в Байкале, но одновременно и глубокой — до дна рукой не достать. А однажды, перед обеденным перерывом, Владислав Александрович Контрин напутствовал студентов словами «До встречи в аду!» — следующее занятие должно было начаться разбором Дантова «Ада».

Бесплатный обед, которым так гордился наш усатый ректор, оставлял желать лучшего. На первое обычно давали скучные щи или — верный признак дешевизны — суп из перловки, на второе — макароны с зеленоватыми сосисками, да еще был набивший оскомину теплый компот из сухофруктов. Я чаще всего воздерживался от принятия такой пищи или отдавал что-нибудь Наине по ее просьбе — она уплетала сомнительные институтские яства за обе щечки.

После занятий я провожал ее в МГУ (от литинститутской общаги уважающей себя девушке лучше было держаться подальше), или мы отправлялись бродить по окрестностям — на улицу Строителей, на проспект Вернадского, куда-то еще. Шли, держась за руки, почти не разбирая дороги, уходили от Университета в любую сторону, возвращались, кружили возле здания Второго гуманитарного корпуса, где Наина время от времени подрабатывала у старшего брата, бритоголового амбала, державшего в фойе книжный развал. Темнело все раньше, и на смотровой площадке, куда мы обычно забредали, чтобы целоваться, вечерами дул уже сильный, пронизывающий до костей ветер.

У меня все сильнее ныло в паху, а долгожданное событие не происходило. То у Наины ночевал ее брат, то в соседней комнатке происходила драка, и мы убегали на лестницу. На выходные Наина всякий раз уезжала в свое Протвино, к сыну; я несколько раз сажал ее в междугородний автобус у метро «Южная». Загвоздка была еще и в том, что мне никак не удавалось с ней выпить — на трезвую голову я оказался не способен обрести должную решимость.

Так продолжаться дальше не могло. К тому же опытная и смазливая Наина знала гораздо больше о поцелуях и объятиях, чем неуклюжая Маша. Она обвивалась вокруг меня змеей и засовывала свой язык так глубоко в мой рот, что чуть ли не облизывала гланды. И она не стояла, как пень, а все время двигалась, двигалась, елозила по моему выставленному вперед бедру. Разумеется, и речь ее была совершенно другой. Раскрасневшаяся, она шептала мне в горевшее огнем ухо о том, что собирается проделать со мной в постели… В такие моменты я терял всякое представление о пространстве и времени.

В один из последних теплых дней мы отправились в ДК имени Горбунова на концерт любимого обоими «Аквариума». Пока Гребенщиков, сексапильный дядька с длинными волосами и в клетчатом пиджаке, стоял над нами на сцене, как аист, на одной ноге, мы извивались в меломанском экстазе вместе с плотной толпой внизу, подпевая: «С ними золотой орел небе-е-есный, чей так светел взор незабыва-а-е-емый!». В это время Наина с силой прижималась попкой к моему приятелю, упертому в брючный ремень.

Да, так не могло продолжаться дальше. И вот, наступил момент, когда звезды сошлись — в последний день сессии студенты решили всем курсом отправиться в Серебряный бор, на дачу к одному из наших мальчишек.

Мы встретились с Наиной в метро, на троллейбусе добрались до Серебряного бора, долго плутали, но нашли нужный участок. Там на поляне перед дачей уже собралось большинство однокурсников. Я притащил с собой из дома гитару. Под шашлычок, то и дело поспевавший на костре, хором пелись песни, пились вино и водка. Сладкий дым взлетал к крыше, где на законном месте «конька» красовалась деревянная, крашеная в белое МХАТовская чайка (хозяин, учившийся на семинаре драматургии, сообщил нам, что имеет отношение к этому театру, мы — верили).

Темнело. Вокруг костра начались пляски. Кто-то уже лежал без памяти под кустом. Большинство, понимая, что дороги к троллейбусной остановке в темноте и в подпитии запросто не найдешь, решило переночевать на гостеприимной даче, но тут выяснилось, что в доме нет света.

Мы с Наиной, на этот раз как следует выпившей, ощупью бродили вместе с толпой по темным комнатам. В одной из комнат я нащупал что-то мягкое — матрац! Он был положен на сетчатую железную койку. Вдруг под матрацем что-то зашевелилось — кто-то опередил меня, лег на койку, прикрылся от холода сверху матрацем и теперь заворочался.