Страница 88 из 131
Мы ходим по улицам Каунаса и видим красивые каменные дома. Но люди жили здесь три года как заключенные. Потому что тюрьмой на самом деле был весь город. А надзирателем и палачом в этой тюрьме литовского народа был немец–фашист.
Я видел, как наш красноармеец помог одной женщине поднести к дому матрац. В благодарность женщина попыталась поцеловать советскому солдату руку. Он был немало этим удивлен. Женщина расплакалась, потом заговорила — бессвязно и взволнованно.
— Вы ведь не знаете — немец требовал целовать ему руку, и я это делала, когда служила у него на ферме. Я это делала еще и потому, что у меня двое детей. Когда вели расстреливать заложников — 11 семейств, — я выхватила у одной женщины ее двоих ребят и взяла их к себе, выкормила… Если б у меня не было этих детей, я бы от такой жизни серпом зарезалась… Не нужно обижаться на меня, товарищ…
Мы видели во многих окнах домов выставленные портреты Ленина. Портреты хранили рубцы изгибов, некоторые были помяты. Было ясно без слов, что их долго и тщательно прятали в потайных местах. За хранение такого портрета немцы расстреливали.
Мы видели знамя, вылинявшее и потрепанное, на котором было написано: «Да здравствует 23‑я годовщина Октября!» Это знамя тоже сберегли, как дорогую реликвию, жители Каунаса.
Мы присутствовали при рытье клада в саду. Ионас Костакс, бывший учитель, выкапывал школьную советскую библиотеку.
За такие книги немцы тоже расстреливали.
И каждая такая находка радовала нас, потому что во всем этом заложены драгоценные сокровища человеческого сердца — гордого, сильного, борющегося. И таких людей — с сердцами, обагренными страданием, но стойко хранивших веру свою, честь свою, мы видели в городе Каунасе, освобожденном сегодня нашими войсками.
1944 г.
ШЕСТОЙ ФОРТ
Форт замкнут каменной стеной. Казармы находятся на дне глубокого котлована, кровли их — на уровне с землей, бетонные, плоские. Впереди — ров с вонючей водой, за рвом проволочные заграждения и кустарник.
Мы ходим по темным, затхлым казематам форта–тюрьмы, преодолевая удушающий запах нечистот и болотную грязь на полу.
В конце коридора, по–видимому, была канцелярия. Кучи бумаг и обугленные, похожие на бухгалтерские книги, папки. Порывшись в этом хламе, я извлек оттуда одну из уцелевших папок и стал рассматривать ее возле зарешеченного окна. На толстой ватманской бумаге готическими буквами аккуратно выведено: «План дополнительного кладбища». Перелистывая дальше, я обнаружил подшивку записей личного состава заключенных. Нс буду приводить их все, вот несколько наиболее типичных:
«29 июня 42 г. больных 1131, здоровых 340, в отлучке 27;
1 января 43 г. больных 1322, здоровых 43, в отлучке 15;
10 января 43 г. больных 1305, здоровых 43, в отлучке 15;
20 января 43 г. больных 1294, здоровых 44, в отлучке 15…» И так далее.
Когда я показал эти записи моим спутникам, оказалось, что они обнаружили в каземате не менее страшные документы. Это былп ведомости на выдачу пищи заключенным. Каждые три дня количество выдаваемой пищи прогрессивно уменьшалось. В июне лист перечеркнут, и в углу от руки написано: «желудочные больные в пище не нуждаются».
Здесь немцы убивали голодом заключенных. В 69 могилах форта зарыты тысячи замученных советских людей, а таких фортов–тюрем под Каунасом — девять.
Людас Режнайтпс — литовский крестьянин, сопровождавший нас сюда, — сказал:
— Возле форта раньше было две деревни, теперь их нет. После того как в Краснодаре судили немцев, здешние немцы приказали жителям этих двух деревень вырыть трупы из могил и сжечь. А потом они сожгли обе деревни и жителей. Я остался в живых только потому, что залез в погреб и дышал сквозь тряпку, намоченную капустным рассолом.
Мы ушли из форта, взяв с собой документы, и отвезли их в ту часть, которая штурмовала этот форт и находится сейчас в нескольких километрах от прусской границы. Бойцы узнают содержание этих бумаг и найдут тех, кто их подписал.
1944 г.
НА РУБЕЖЕ
Небо скрежещет. Этот звук заполняет собой все. Клокочущий, металлический, он делает пространство тесным, воздух плотным.
И когда открываешь дверцу машины и глядишь вверх, видишь битву в воздухе и кажется она потому происходит там, что стало мало места на земле.
Гудящие клубки — наши истребители, они сражаются с «мессерами»… А под ними, одновременно и почти параллельно, навстречу друг другу плывут тяжелые эшелоны наших и немецких бомбардировщиков. Бомбы немцев рвутся на нашей земле, наши бомбы рвутся в тылу немцев. Черные стены разрывов медленно сближаются друг с другом. И между этими стенами идет бой, в траншеях и блиндажах на линии немецкой обороны.
Кругом обломанный лес. Вместо ветвей из деревьев торчит только одна щепа. Горячие черные воронки. Сгоревшие машины. Расколотые тачки. Изуродованная земля…
Звук? — нет, не звук. Здесь пет звука, здесь все слилось в единую бурю разрушения. Будто вся паша земля гневная и неистовая навалилась на немецкую землю, как наваливается льдина на другую в половодье.
Лопающийся хруст рвущихся снарядов раздается то сзади, то спереди, то сбоку. Бой на опушке леса. По дороге, прорубленной в лесу, идут тяжелые машины с боеприпасами. У одной ветровое стекло пробито частыми круглыми дырами — следы нападения «мессершмитта». В прицепе за «студебеккером» катится колесница походной кухни с трубой, как на паровозе Стефенсона. Повар, открыв крышку котла, размешивает варево.
Снаряд падает на дорогу. На земле бьются лошади, горит повозка с сеном. Шоферы тормозят, спрыгивают, оттаскивают лошадей, затаптывают горящее сепо, рубят дерево, мешающее объезду воронки, и снова лихо катят вперед.
Навстречу идет раненый боец, гимнастерка, залитая кровью, разрезана, сквозь разрез видно, как судорогой сводит мышцы его живота от боли. Но лицо раненого торжественное. Он останавливается и говорит:
— На ихней земле был! Слышите? А!
И тут же с удивлением и восторгом рассказывает:
— Мы цепью ползли, он нас огнем прижал, деваться некуда, прямо землей засыпал. Лежу, один глаз прижмурился другой на всякий случай открытым держу. И вдруг в душу словно огнем поддало. Столб такой в полоску особенный увидел… Ах, ты, думаю, мать честная, пограничная вешка. Вскочил, кричу «ура», а ноги подо мной уж сами ходят. Что ты, думаю, дурак делаешь, в рост прямо на пулемет прешь, убьют ведь, а ноги несут. Спасибо догадался па бегу гранатой по пулемету, и сшиб. Прошла рота. А я лежу, кровь течет. Кое–как еще вперед столба шагов на десять прополз, чтоб, значит, по всей форме ихней земли достичь, потом дыханием осекся.
— Там, где наша рота в атаку ходила, до границы еще километра три, — вступил в разговор другой боец–связной.
Раненый обернулся.
— А ты там был? Был бы, так столб видел. На нем знак, — сказал он вызывающе, но по лицу промелькнула явная тревога.
— Тот столб не пограничный, тебе померещилось. Была бы карта, я бы тебе по карте доказал, там сейчас КГ 1 батальона, я им личио связь подавал, знаю.
Пожалуй, связной был действительно прав.
Раненый опустился на землю, вытер потное лицо подолом гимнастерки и слабым голосом пожаловался:
— Пыль была действительно, может, я и ошибся, неприятность какая.
Все молчали, и всем было неловко.
— Так, значит, не достиг? — вздохнул раненый.
— Нет, почему же, — попробовал утешить связист, — может, я чего спутал, может, это другой КП, где я был.
Но раненый не слушал. Он поднялся, озабоченно ощупал забинтованную грудь, потом вдруг проделал несколько резких движений. Видно, ему было очень больно, лицо его исказилось, губы побелели, выждав, когда пройдет боль, он сипло сказал:
— Ничего, само присохнет. Бывайте здоровы.
И пошел обратно уже не сгибаясь.
И то, с какой естественной простотой он принял это решение, без тени рисовки, лихости или громкого слова, говорило о воле, о красоте духа этого человека.