Годы огневые

С наблюдательного пункта виден лес. У края зеленый, в глубине синий, дальше лес сливается с небом блестящим и знойным. Наискось леса тянется тяжелая гряда дыма, пад дымом висят странные белые круглые облака, образующиеся в сухую погоду после долгой артиллерийской канонады.

В лесу вторые сутки идет бой. Здесь как в уличном бою штурмовые группы действуют гранатами и толом. Немцы построили в лесу крепостные срубы из толстых бревен, в амбразурах пулеметы. В вырубленных просеках установлены орудия капитального действия. Видно, как немецкие бомбардировщики сбрасывают на красных парашютах боеприпасы лесным гарнизонам.

Полковник протягивает бинокль, советует смотреть на кромку вершины леса. По вершинам деревьев, словно шаровидная молния, прыгает желтое ослепительное пламя.

Это рикошетный огонь, снаряды рвутся в воздухе, задевая вершины деревьев, засыпая все вокруг осколками.

— Виртуозная работа, — замечает полковник, потом помедлил и пожаловался: — Очень затруднено в лесном массиве наблюдение, я сегодня с рассветом на вершине сосны болтался, закачало не хуже, чем на У-2.

Полковнику за 50, он толст, массивен, но в карих живых глазах столько озорства и веселья, что не трудно его представить качающимся в гнезде наблюдателя с телефонной трубкой, привязанной веревкой за ухом.

— Скажите, товарищ полковник, снаряды ваших орудий уже рвутся на территории Пруссии?

Полковник сердито засопел, прищурился.

— Для нас, артиллеристов, существует только одно понятие — цель. — И вдруг с какой–то большой и нежной грустью сказал: — Первый залп по прусской земле мы произвели от имени наших героически павших товарищей.

Откашлялся и глухо добавил:

— Но вообще я лично против всяких эдаких особых моментов. Ну, бьем по прусской земле. Что ж тут такого?

Вот это двойственное отношение к битве, происходящей сейчас на прусской земле, мы подметили у многих солдат и офицеров. Заключить его можно в двух фразах.

«Ну что ж тут особенного. Так оно и должно быть».

И второе, неохотно произносимое вслух, хранимое в сердце: «За всю кровь, за скорбь, за боль и муки, за семью свою, за дом свой разочтусь я теперь сполна с фашистами».

Командир разведывательного отряда, младший лейтенант Духов, побывавший одним из первых на немецкой земле, рассказал следующее:

— Наш разведывательный отряд вчера на рассвете наткнулся неожиданно на немецкий. Встреча произошла в долине узкой заболоченной речушки, еще покрытой белым слепым туманом. Ни немцы, ни наши разведчики не решались открывать огня из боязни, чтоб их не накрыли артиллерийским и минометным огнем, так как оба отряда наткнулись друг на друга в ничейной зоне. Бились ножами врукопашную, поверженного на землю затаптывали в тину болота, бились в одиночку, каждый наметив себе противника.

Один наш боец был сброшен в трясину. Немец, держась рукой за ивовый куст, стоя на кочке, старался затоптать тонущего бойца. Бойцу удалось схватить за ногу немца, и он увлек его в трясину и стал душить, хотя сам уже погибал.

Духов подбежал и бросил бойцу свой ремень, боец не захотел освободить рук, сжимавших немца. Тогда немец отпустил горло бойца и ухватился за конец брошенного Духовым ремня.

Потом Духов сказал мне:

— Немец дерется сейчас с большим остервенением, от страха. Он от ужаса так сражается, уйти ему теперь от кары совсем некуда.

— Но а тот немец, который отпустил вашего бойца?

— Надорвался, не выдержал, спокойствия не хватило.

Этой же ночью я понял, что такое спокойствие. Ночыо немцы предприняли танковую контратаку. Внезапно они форсировали узкую речушку, затопив с ходу несколько танков, переправились по ним как по железным трупам. Танки мчались с зажженными фарами, воя сиренами. Немецкие бомбардировщики разбросали над нашим расположением осветительные ракеты, белый пронзительный без теней свет, зловещий и холодный разлился по земле. Танки мчались, ведя бешеный огонь на ходу. И толстые ветви деревьев, срезанные осколками, осыпались словно осенние листья.

Но вдруг, когда показались танки уже в лесу, мерно застучали наши противотанковые орудия. И сквозь белое зарево осветительных ракет вспыхнули огненные кусты горящих танков.

Подпустив на 300 метров, паши артиллеристы расстреляли 18 немецких танков, остальные повернули назад. Вслед немецким танкам ринулась наша танковая бригада, находившаяся в засаде. Преследуя немцев, наши танкисты переправились через реку по затопленным танкам врага.

На рассвете земля снова глухо вздрагивала, но клубящаяся стена дыма разрывов уже подымалась из–за леса; значит, наши части за ночь продвинулись вперед. В капонирах, где прежде находились танки, разместились обозные кони. Работники банно–прачечного отряда развесили сушить белье на веревках, привязанных к стволам деревьев с размозженными вершинами. Где–то играл патефон. В свежем номере дивизионной газеты была напечатана справка о прусских городах, куда предстояло вступить нашим частям.

1944 г.

РУССКАЯ ДУША

«Чужая душа потемки» — так гласит старая русская поговорка. Эта поговорка приходит мне на память всякий раз, когда мне приходится читать в иностранной литературе или слышать, бывая за рубежом, рассуждения о таинственных особенностях души русского человека.

Ведь для того чтобы попять душу другого человека, нужно самому быть близким ему по душе, по чувствам, по взглядам на жизнь.

В конце 1941 года мне пришлось сопровождать по полям Подмосковья группу иностранных корреспондентов. Они были потрясены гигантскими следами титанического сражения. Их внимание особенно привлекали сгоревшие немецкие танки, стоящие в ледяных лужах по обочинам дорог. Журналисты попросили показать им то «новое секретное оружие», какое применили наши войска в борьбе с немецкими танками. Я отвел их в подразделение истребителей танков. Это были бойцы ополченческой дивизии. Они уничтожали немецкие танки, бросая в них бутылки с горючей жидкостью. А для того чтобы наверняка зажечь вражеский танк, они подпускали его к себе на расстояние девяти–десяти метров.

Трудно передать замешательство, которое охватило иностранных журналистов, когда показали им это «секретное оружие».

Они стали расспрашивать наших бойцов:

— Но ведь не всегда танк может идти прямо на вас?

— Тогда мы ползем навстречу танку.

— Значит, вы сознательно идете на смерть?

— Нет, что вы, чем ближе к танку, тем безопаснее, тогда пулеметный огонь его недействителен.

— Почему же немцы не применяют такого способа в борьбе с вашими танками?

— Опасный способ, охотников, видно, нет.

— А вы, вы добровольно идете па это?

— Видите ли, мы все очень хотим жить, а для того, чтобы остаться живым, нужно драться за жизнь. Спрашивать у человека, хочет ли оп жить, извините, странно.

— Хорошо, но у вас, вероятно, есть и такие люди, которые предпочитают более безопасный способ ведения боя?

— Вы хотите знать, бывают ли у нас трусы?

— Благоразумие не трусость.

— Вы считаете, что мы воюем неосторожно?

— Но ведь вы сами сказали, что каждый из вас хочет жить.

— Да, но только так: или мы или немцы!

— Ну, а если немцы победят все–таки?

— Они не могут нас победить.

— Почему?

— Потому что наш народ нельзя победить; нельзя победить народ, который, пока он существует, будет драться за свою жизнь.

— Вы имеете в виду партизан в оккупированных немцами районах?

— Нет, я имею в виду весь Советский Союз.

— Ну, а отдельные личности?

— А я разговариваю с вами, как отдельная личность.

— Но вы говорите от имени народа, а не о себе.

— Если хотите знать мнение народа — поглядите вокруг: оно высказано очень убедительно.

Так окончилось интервью иностранных журналистов с бойцами подразделения истребителей танков.

И все–таки, когда мы возвращались обратно в Москву, мои коллеги пожаловались, что им очень трудно будет дать психологическую зарисовку русского бойца–героя подмосковной битвы.