Змееносец

— Это правда — то, что вы написали? — спросил он и ужаснулся тому, как грозно прозвучал его голос.

Она перевела на него отрешенный взгляд. Долго молчала, не сразу поняв, о чем он толковал. Ах, да! Письмо. Паулюс уже передал его. Так вот почему он здесь.

Катрин слабо пожала плечами и тихо, бесстрастно ответила:

— Правда.

— Вы любите меня, — это был не вопрос, он утверждал это по праву, данному ему прощальным ее посланием. — Вы любите меня, хоть и не произнесли этого слова ни разу.

— Слова… как много значения вы придаете словам, — слабое подобие улыбки коснулось ее губ. — Я люблю вас, — произнесла она и прислушалась к звуку собственного голоса. Чужого и безжизненного.

— Я поэт. Поэтам это свойственно, — в два шага он был возле нее и склонил перед нею колени, так и не осмеливаясь взять за руку. — Будьте моей женой, мадам.

— Вы сошли с ума, Серж, — она прикрыла глаза и чуть качнула головой.

— Давно. Едва увидел вас. Будьте моей женой.

— Серж, это невозможно. И вы об этом знаете.

— Все возможно, если вы этого хотите, — прошептал он горячо, пытаясь заглянуть в ее печальные изумрудные глаза, — я не прошу вас стать супругой трубадура. Я прошу вас стать женой маркиза де Конфьяна, пребывавшего многие годы в опале у своего рода, воспитанного герцогом де Жуайезом, но теперь вернувшего свое имя. Будьте моей женой, Катрин.

Она замерла на несколько мгновений. Стало тихо. Его слова оказались тяжелым камнем, глыбой неподъемной, и он сам это чувствовал, глядя на нее. И все же надеялся.

— Вы… обманывали меня? — наконец, недоуменно спросила она, вскинув брови, едва смогла говорить. И медленно осознавала правду. Хотя лучше бы ей не знать. — Все это время вы смеялись надо мной? Вы забавлялись?

— Нет, я не…

Но Катрин не слышала его и не давала ответить, отчаянно стараясь не заплакать, надеясь, что голос дрожит не слишком заметно.

— Вы заставили меня забыть о чести, потребовали отказаться от всех приличий, сообразных моему положению, и вынудили принять любовь, недостойную меня, — она перевела дыхание. Нужно взять себя в руки. Больше не может быть места слабости. Бессилие, обида, разочарование, которые она испытала в первое мгновение, превращались в гнев. — А теперь вы как милость даруете свой титул и выступаете в роли благодетеля, во власти которого не позволить мне пасть в глазах людей, чье мнение перестало меня интересовать? Уходите, мессир! — оттолкнула она Сержа. — Я не желаю вас больше видеть. Никогда. Отныне день, когда я узнала вас, я буду считать самым ужасным днем в моей жизни. Если бы возможно было вычеркнуть его навсегда… и забыть вас… не знать вовсе… Я ненавижу вас, — зло произнесла она.

— Я не дарую вам титула, — в замешательстве медленно произнес он. — Я дарую вам свою любовь, как вы одарили меня своей! Я хотел лишь знать, готовы ли вы принять меня тем, кто я есть, но не тем, кем меня делает мое происхождение. Я обманул вас, да, и я раскаиваюсь в том, что доставил вам страдания. Но не гоните меня. Иначе мы оба будем расплачиваться за это.

— Не вам указывать, за какие грехи мне придется расплачиваться, — сказала герцогиня презрительно. — В погоне за своей нелепой мечтой вы не просто измучили меня. Вы уничтожили меня. Но тем легче мне будет в будущем. Ступайте, маркиз. Вы опоздали со своими признаниями.

Смертельно бледный, маркиз де Конфьян медленно поднялся с колен и проговорил, едва сдерживая гнев, рвущийся из голоса, овладевающий им все сильнее:

— Вы не меня — страдание свое любили. Запретность чувств. Что ж, такой красоте не стоит хоронить себя в монастыре. Вы верно все сказали — вам будет легче в будущем. Идите лучше замуж. За короля. Короне нужны лицемеры.

Катрин смотрела ему прямо в лицо. Холодно и надменно, не желая замечать его закипающего гнева.

— А вы любили свое шутовство. Которое было злым и жестоким. Вы изводили меня своими признаниями, не отвечать на которые с каждым разом мне становилось все труднее. И смели обвинять меня в неподобающем поведении. Вы называете меня лицемеркой, достойной короны. И ни разу не поинтересовались, почему я приняла предложение короля. Когда вы все могли разрешить в одночасье, сказав правду.

— Прекрасно! Мы стоим друг друга! Лицемерка и шут! Вы гоните меня, Катрин? Это ваше последнее слово?

Герцогиня Катрин по-прежнему смотрела ему прямо в глаза. Как же больно. Больно, когда вынимают сердце. А он глядел на нее, ожидая хоть слова, но она молчала. Умеет ли она плакать? Знает ли она, что такое слезы?

— Завтра на рассвете я уезжаю, — сказал маркиз, — если вы простили, едемте вместе. Если нет…

Герцогиня не ответила. И Серж продолжал глядеть на нее так, будто с каждой секундой ее молчания его покидает жизнь. Наконец, он устало коснулся ладонью лба, неопределенным жестом махнул рукой и вышел из ее покоев.

Она не заплакала. Она не слышала, как за маркизом де Конфьяном закрылась дверь. У нее не было больше сил. Холодно. В глазах потемнело, и Катрин, соскользнув со стула, упала в обморок.

XVI

2015 год, Бретиньи-Сюр-Орж

Мари не помнила, как они оказались в ее машине. Помнила только напряжение и взволнованность, охватившие ее, когда она повернулась к Мишелю, чтобы… чтобы что? Наткнулась взглядом на его губы. И все вылетело из головы, кроме его голоса там, в кинотеатре: «Можно я снова тебя поцелую?» Никто никогда не просил об этом. Кто вообще о таком просит?

Мари судорожно вздохнула. И началось безумство — общее, на двоих. Будто бы он ждал этого вздоха как знака. Губы, глаза, шея. Его? Ее? На улице было холодно. В машине было тепло. Тепло от их дыхания. Тепло их пальцев. Тепло и нежность. Контраст с их собственным пожаром.

Сплестись бы этак в веках, замереть в безвременье. Губы. Глаза. Шея. Руки. Вот же руки.

Она забиралась пальцами к нему под куртку. Царапала ткань рубашки. Мишель гладил ее лицо, шею, пропуская локоны ее волос сквозь пальцы, сталкивал ткань пальто с плеч. Она прекрасно понимала, чем это все имеет шансы окончиться. Но ей стало все равно. И вместе с тем она отдавала себе отчет, что ничего на свете не имеет более никакого значения, кроме единственного — она хочет остаться с ним. Разве так бывает? Разве бывает до исступления? Если бы Мари спросила об этом вслух, то услышала несомненное «Да» в ответ. Только так и бывает, когда хочешь остаться с ней!

Нос. Шея. Грудь. Плечи. Какое немыслимое чудо — эти плечи. Его? Ее?

Звук. Движение. Вдох. Выдох. Волосы, которые он откидывал с ее лица всякий раз, когда они мешали им. Его упавшая на лицо челка. Глаза. Глаза. Губы, подобно молитве, исступленно шептавшие то ли признание, то ли клятву. Ей хотелось смеяться.

Позднее она слушала то, что шептали ей его сердце и его дыхание. И знала, что он слушает, что шепчут ему ее сердце и ее дыхание. Впереди было время. Вечер. Ночь. Много часов до рассвета.

Они так и сидели в машине под зданием кинотеатра. Только теперь она перегнулась через сиденье, чтобы оказаться в его объятиях. Чтобы чувствовать тепло его рук и его дыхания. Чтобы понимать, что нашла, наконец-то нашла то, что искала всю жизнь. Стоило лишь отпустить себя и поверить.

— Как тихо, — бормотала Мари. — Как хорошо, когда тихо… Правда же хорошо?

— Хорошо, — соглашался Мишель. Рядом с ней было хорошо. Хотелось большего, и в то же время нравилось, что большего не будет. Жар обладания становился теплом нежности. Сидеть обнявшись, касаться губами ее волос, чувствовать ее запах, ее руки, ее тепло — об этом он мечтал, глядя на витраж в восточной башне своего замка.

И чувствуя, как кровь все сильнее пульсирует в венах, Мишель тяжело выдохнул и сказал слишком громко в тишине машины:

— Очень хорошо!

За окном снова шел снег, заметный в свете фонаря во дворе кинотеатра. Мари долго смотрела на кружащиеся снежинки и тихо говорила:

— Я придумала, что теперь буду делать. Попробую заняться реставрациями… Мне еще только двадцать, могу научиться, время есть… Это… как если бы я расписала стены в твоем замке точно так, как они были расписаны когда-то задолго до тебя…