Змееносец

Мари медленно повернула к нему голову. Король из волшебной сказки, героиней которой она стала на один-единственный день. Но ведь можно же получить от сказки все, что она обещает? Сейчас, на распутье жизни, когда просто не знаешь, куда идти дальше. Все равно он исчезнет, перестанет существовать… А это мгновение есть и будет. Потому что он ей нравился едва ли не с первой минуты. Ее рука дрогнула, и большим пальцем она чуть погладила его запястье.

Движущиеся картинки на стене вмиг перестали интересовать Мишеля, как только он заметил, что Мари повернула к нему голову. Это было странно. Он не видел в темноте ее глаз. Но отчетливо помнил их безбрежную синеву. Ее глаза он не забудет никогда. Теперь они станут ему сниться так же, как снились прошедшей ночью.

— Тебе нравится? — тихо спросила Мари, как спросила только утром под сводами церкви, не зная, говорит она о фильме или о чем-то большем.

— Мне очень нравится, — также тихо ответил Мишель и, наклонившись, прижал ее пальцы к губам.

— Мне тоже нравится, — шепнула она, рванулась к нему, отнимая ладонь только затем, чтобы впервые в жизни первой поцеловать мужчину. И сообразила, что творит, лишь в тот момент, когда их губы соприкоснулись. Он же прекрасно понимал, что в его мире такое невозможно. Но через восемь веков? В мире Мари? Мишель осторожно и нежно ответил на поцелуй девушки, слегка притянув ее к себе. Со стороны они могли показаться обыкновенной влюбленной парочкой в темноте кинозала. Она, обвивавшая руками его шею, он, обнимавший ее. Забытый на подлокотнике попкорн. И летавшие на экране самолеты. А когда поцелуй прервался, Мари смогла выдохнуть только:

— И как мне теперь фильм смотреть?

— У вас будет еще возможность посмотреть его снова, — Мишель притянул ее к себе еще ближе.

— А у тебя нет, — тихо ответила она и провела кончиками пальцев по его губам. — Или есть надежда, что ты сможешь еще вернуться… ко мне?

— Нет, Мари. Я попал сюда почти по чужой воле. И больше это не повторится.

Мари сглотнула. Скосила глаза на экран, выхватила взглядом толпу, бредущую, бог знает куда, по дороге. И почему-то подумала, что она ничем не лучше той толпы. В омут с головой — в неизвестность, которая ничем хорошим не закончится. Несколько часов вчера вечером и этим утром изменили ее жизнь и изменили ее. Наверное, свели с ума. Мотнула головой — не думать. Сегодня не думать. Улыбнулась королю.

— Неужели ты хочешь досматривать? Может быть… прогуляемся?

Мишель ничего не ответил. Он распустил ее волосы, поцеловал прядь и намотал ее на свою ладонь. Сердце его неслось вскачь. Что там говорил Петрунель? Не влюбляться? Да что этот глупый мэтр может знать о любви! Мишель усмехнулся. Коротко прикоснулся губами к ее губам и прошептал:

— Идем… куда скажешь…

На них уже оборачивались зрители с предыдущего ряда. Мари чувствовала, что краснеет, но это было ей вполне свойственно. В отличие от всего, что она делала в последние сутки. Его глаза в темноте блестели. А ей казалось, что она бы всю жизнь… Нет, об этом лучше не задумываться.

Мари освободила волосы, сжала его ладонь, на которой только что был намотан локон, и, опрокинув ведро с попкорном, встала.

Они вышли на улицу, ветер ударил в лицо, но она улыбнулась этому ощущению свободы и бесшабашности.

— Ты есть хочешь? — спросила она, чувствуя, как по лицу бьют крошечные снежинки. Осень закончилась. Как хорошо, что она закончилась. Почти.

— Есть? Нет, — Мишель вдохнул морозный воздух. Даже странно, как сильно он любил зиму. Никто и никогда не мог понять, почему он всегда с таким нетерпением ожидает именно это время года.

Посмотрел Мари в глаза при свете дня и почти физически ощутил, что у него осталось лишь несколько часов.

— Можно я снова тебя поцелую?

XV

1185 год, Фенелла

Маркиз де Конфьян метался по комнате, чувствуя, что еще немного, и он передумает, бросится к ногам надменной герцогини и будет умолять ее о любви. Пусть и любви к маркизу. Со стола он собирал свитки, испещренные пометками, на которых записывал стихи. И с какой-то яростью все отправлял в очаг, к черту! Все кончено, пусть упрямое сердце и не желает того признавать.

Он вернется в Конфьян, в дом, в котором не вырос, но который все же был ему родным. И принадлежал по праву рождения. Первейшим его долгом будет привести в этот дом супругу, достойную его по положению, и дать роду наследников. Но, Господи, сможет ли? Ведь он никогда не умел жить наполовину и любить наполовину. Паулюс в одном был прав — он создавал вокруг себя идеальный мир и требовал соответствия. В то время как жизнь никогда не была идеальной.

Серж почти беспомощно посмотрел на дверь. Пойти к ней. Сознаться во всем. И пусть она решит… Ведь он любил ее… И его любви, возможно, хватит, чтобы сделать ее счастливой и заставить улыбаться ему так, будто и она любит его.

Он решительно направился к двери, когда та распахнулась, и на пороге возник брат Паулюс.

— Твоя герцогиня велела передать тебе письмо, — протянул он свиток Сержу.

Маркиз-трубадур почти в отчаянии посмотрел на протянутую бумагу.

— Ты читал? — глухо спросил он.

— Читал, — кивнул брат Паулюс. — Тебе пересказать или сам прочтешь?

Серж вырвал свиток из его рук. Дрожащими пальцами развернул бумагу, и взгляд его упал на первые строки.

«Я взяла на себя смелость писать к вам.

Я отпускаю вас. Теперь вы можете найти себе иную даму, которой, уверена, будут нравиться ваши канцоны. Простите, что не сумела оценить их по достоинству…».

Оторвал глаза от письма, посмотрел в окно, за которым по-прежнему кружил снег. Судорожно глотнул, чувствуя холод, закрадывающийся в душу. Посмотрел на Паулюса. Ничего не сказал, вернулся к чтению.

«… Отныне я не нуждаюсь в ваших услугах. Венчание не состоится. Сегодня я уезжаю в Жуайез, а завтра отправлюсь в аббатство Фонтевро. К тому вынуждают меня обстоятельства. Еще недавно меня страшил монастырь, но теперь я знаю, что это единственно верный выход.

Прощайте и будьте счастливы.

Я не смею просить вас помнить обо мне. Но если иногда вы назовете мое имя, я буду знать, что жизнь моя проходит не зря».

Последние строки перечитал дважды. Теперь дрожали не только пальцы — дрожало сердце.

— Когда она это принесла тебе? — сорвавшимся голосом спросил он Паулюса, наблюдавшего за ним.

— Вскоре после тебя явилась. Пока я прочитал, пока дошел, — он помолчал в раздумье. Обвел взглядом комнату. По столу были разбросаны свитки. Часть из них догорала в очаге. Монах хмыкнул. — И что собираешься делать?

— Жениться. Нынче же. Готовь свою праздничную сутану! — выдохнул Серж и, мимоходом похлопав друга по плечу, помчался на половину герцогини, толком не понимая, что и как он скажет, но зная совершенно точно — любим!

Катрин собиралась к отъезду. Равнодушно смотрела на двух служанок, которые суетились, укладывая вещи в сундуки. Иногда они спрашивали ее о чем-то. Но герцогиня не отвечала. Она их не слышала. В голове ее было пусто. Она больше не мечтала. Она гнала от себя воспоминания. Она больше не жаловалась. Она смирилась.

Дверь распахнулась без стука, и на пороге выросла фигура Сержа Скриба. Не отрывая ищущего взгляда от герцогини, он зычно гаркнул служанкам:

— Вон пошли все!

Герцогиня де Жуайез все также равнодушно посмотрела на ворвавшегося в покои мужчину. Он вел себя бесцеремонно, отдавая приказы. Словно имел право распоряжаться здесь. Но спорить с ним не стала. К чему? Через несколько дней все это не будет иметь никакого значения.

Катрин слабо кивнула девушкам, чтобы те вышли, и отвернулась к окну.

Когда они остались одни, ему показалось, что сквозь тишину он слышит стук собственного сердца. Оно было наполнено болью и мучительной нежностью, которой трубадуру никогда не обратить в слова — это чувство было непостижимо. Ее равнодушный, почти болезненный вид терзал его сильнее, чем любые ее высокомерные слова. И вина — его крепко взяла в тиски. Серж отчаянно хотел взять Катрин за плечи и встряхнуть, а после прижать к себе, даже если она не станет противиться. Но большего, чем сделать один-единственный шаг, он так и не посмел.