Змееносец

— Некоторые стены в моем замке уже расписаны, — Мишель улыбнулся. — Но, если бы ты захотела, могла бы расписать заново.

Он наблюдал за Мари в отражении стекла. Она была печальна, глядела куда-то, куда ему не хотелось бы, чтобы она глядела. На снег. Зима. Зимой не может быть плохо. Не должно.

— А еще у меня есть множество шпалер, — продолжил он весело. — Некоторые отец привез из походов. Некоторые… не имею ни малейшего понятия, откуда они взялись. Было бы чудесно, если бы ты нашла им применение. Мари, — позвал он тихонько, — не грусти.

— Что на этих шпалерах? — спросила она, повернув голову к нему и попытавшись улыбнуться. — Сюжеты о рыцарях и прекрасных дамах?

— Рыцари, прекрасные дамы, турниры. Отцу всегда нравилось что-нибудь героическое или религиозное. Он построил часовню, пригласил монаха, но почти никогда там не бывал, — Мишель задумался, отчетливо понимая, что принадлежит другому миру. Миру, где находится его дом, где у него есть обязанности.

Безошибочно чувствуя настроение и мысли короля, Мари коснулась его волос. И ему стало бесконечно тепло от ее руки. И по-домашнему уютно. А она снова спрашивала себя, почему так чувствует его. Проще было принять как данность. Как и то, что он явился к ней из двенадцатого века.

— А тебе? Тебе понравилось что-нибудь в моей жизни? Должно быть, мы разучились воспринимать красоту за эти восемь веков.

— В твоей жизни мне понравилась ты, — он улыбнулся. — Мари…

Он был влюблен. Он терял голову. Он желал только одного: быть вместе с ней всегда. Именно это он попросил бы у ожерелья.

Ожерелье! Быть может, сказать ей правду? Просить отправиться с ним? В чужой мир, который совсем не похож на тот, в котором она живет. Даже если она согласится, не станет ли это жертвой с ее стороны. Решением, принятым в спешке.

— Кажется, я проголодался, — медленно произнес он, взял ее руку в свою и прикоснулся к ее ладони губами.

— Мужчины в веках не меняются! — хмыкнула Мари. — Как ты относишься к итальянской кухне?

Мишель громко рассмеялся.

— Наша кухарка, старая Барбара, не позволила бы ни одному итальянцу приблизиться к кухне и нашему столу.

— Я так и думала, — закусив губу, ответила она, — но пицца тебе, вроде, понравилась. Это внушает надежду.

XVII

1185 год, Фенелла

Брат Паулюс в приподнятом настроении возвращался от Скриба обратно к себе, напевая веселую песенку, которую недавно слышал в харчевне, когда ходил в город. Вдруг он резко остановился и хлопнул себя по лбу:

— Праздничная сутана!

Лиз необходимо во что-то переодеть. Опять. Паулюс, недолго думая, развернулся на сто восемьдесят градусов и отправился на женскую половину. Старая Барбара в этот час должна быть на кухне. Он незамеченным пробрался в комнату кухарки и плотно прикрыл за собой дверь. Открыв сундук, начал перебирать одежду. Выбрав ярко-синий котт, который никогда до этого не видел у старухи, и бледно-голубое покрывало, схватил первый попавшийся обруч, завязал все добытые пожитки в платок и выглянул в коридор. Ему снова повезло, он никого не встретил и благополучно добрался до своих покоев.

Решительным шагом Паулюс зашел в комнату и с порога заявил:

— Раздевайся, сестра моя!

Лиз, завершившая, в конце концов, без приключений свою трапезу, уставилась на монаха и подумала, что все же приключения, похоже, снова нашли ее задницу.

— Ты что, сдурел? — спросила она. — Я тебя второй день знаю!

— А сколько ты должна меня знать, чтобы переодеться? — спросил Паулюс и бросил к ногам Лиз сверток с одеждой. — Мне нужна моя праздничная сутана, чтобы совершить обряд венчания.

Лиз покраснела до самых корней светлых волос. И знала, что выглядит примерно, как вареный рак с пергидрольной шевелюрой. О том, есть ли шевелюра у рака, задумываться не стала.

— Ок, — буркнула она, потянувшись к узлу на поясе, — но, во-первых, отвернись, а во-вторых, прекрати называть меня сестрой. Бесит.

— Бесов изгоним! — уверенно проговорил брат Паулюс, сел к столу, доел хлеб, налил себе кружку молока и, задумчиво почесывая затылок, забормотал: — Наших двух… полудурков я, конечно, обвенчаю. Но это может не понравиться королю Мишелю. А если он объявит войну, а сестр… Лиз? — поднял он глаза на девушку.

Лиз безуспешно боролась с узлом на поясе. Какого черта она так туго его завязала? Но при последних словах монаха была вынуждена отвлечься и посмотреть на него.

— Я полагаю, что при всей сложившейся на данный момент ситуации, твой долг обвенчать их, а остальное — не нашего ума дело. И потом… я не помню из истории ничего о войне Трезмона и… чего там еще?

О том, что про Трезмон она впервые услышала только накануне, Лиз упоминать не стала.

— И Конфьяна, — Паулюс подошел к Лиз, дернул узел на поясе. Тот совсем не поддавался. Тогда он наклонился и вцепился в него зубами.

Сперва Лиз совершенно невменяемым взглядом уставилась на святого брата. Потом подпрыгнула от грохота двери — кто-то снова вламывался. Уныло посмотрела на сундук и скорее утвердительно, чем вопрошающе, произнесла:

— А больше спрятаться у тебя и некуда. Скудно живешь!

— Так предписывает устав ордена, — назидательно сказал святой брат и помог ей забраться в сундук.

— А целоваться с первой попавшейся девушкой тебе тоже устав ордена велит? — хихикнув, спросила Лиз, устраиваясь поудобнее. Монах открыл рот, чтобы что-то ответить, но дверь снова загрохотала, едва не слетев с петель. Паулюс от неожиданности выронил крышку, и та громко ухнула следом.

На пороге возник маркиз де Конфьян, не желавший более ждать, что кто-то ему откроет.

— Да какого ж дьявола! — в сердцах выкрикнул Паулюс. — Что ты здесь забыл, Скриб? Тебе, вроде бы, положено находиться сейчас совсем в другом месте.

— Не богохульствуй! — надломленным, не своим голосом ответил Серж и подошел прямо к сундуку, в котором пряталась Лиз. — У тебя что-нибудь еще осталось, чтобы промочить горло?

— С каких это пор ты стал рьяным поборником святости? — Паулюс отодвинул Сержа. — Садись за стол, есть у меня немного вина из виноградников Пуату. Тебе сейчас в самый раз будет.

Он открыл сундук, сделал Лиз «страшные глаза», поискал под ней рукой, чуть дольше, чем было надо, и выудил на свет божий очередной бочонок. Который и поставил на стол перед самым носом Скриба.

— Что опять? — уныло спросил Паулюс.

— Она не смогла простить мне обмана. Да и разве такое прощают, Паулюс? О, как я измучил ее! Лучше бы мне никогда ее не встречать…

Святой брат пододвинул Скрибу полную кружку. Сам же подпер голову рукой и устало пробормотал:

— Судя по твоему рассказу, твоя герцогиня тоже не прыгает от радости, что встретилась с тобой. И что теперь?

— Ничего. Я уезжаю завтра на рассвете. Как и намечалось. Надежды у меня нет, — он равнодушно посмотрел на кружку. — Паулюс, ты ничего не слыхал о том, чтобы где-нибудь собирали войско для похода за гробом Господним?

«Так я тебе и сказал», — сердито подумал монах.

— Нет, не слыхал. Зачем тебе? А как же Конфьян?

— Я хотел бросить его к ее ногам. К чему мне теперь этот титул? Я никогда не стремился ни к богатству, ни к почестям, но лишь к свободе. Свобода без нее мне не нужна тоже.

— А я не единожды говорил тебе, раньше надо было, — ворчал Паулюс. — Думал, на свадьбе погуляю. Хоть на какой-нибудь…

— Может быть, еще и погуляешь. Король вернется, и как знать… — Серж поднял глаза на друга и быстро заговорил: — Прошу тебя! Найди причину, чтобы удержать ее до приезда де Наве! Если она выберет монастырь, то там зачахнет, погубит себя, похоронит заживо!

Брат Паулюс удивленно воззрился на Скриба.

— Тебе-то теперь какая разница? Ты ж в поход собрался. А герцогине твоей монастырь, выходит, на роду написан, — почесал он затылок.

Серж с минуту молчал, глядя в окно. А потом обернулся к Паулюсу и прошептал:

— Клянусь тебе… я не знаю, что делать. Я никогда не был так раздавлен, как теперь, — встал из-за стола. Посмотрел на так и не выпитую кружку вина. И добавил: — Если до завтра она не передумает, то…