Верховники

Наталья прибежала на пристань, когда Ивана уже увели в трюм. Она кричала, билась, рвала на себе волосы, падала в ноги Шульгину и Карпову, просила о последнем свидании с мужем. Но инструкция запрещала свидания, и свидание дозволено не было. А дабы Наталья не смущала своими криками Берёзов-городок, где и без того намечалось немалое шатание среди народа, вызванное неслыханными арестами, Шульгин приказал на время посадить Наталью на гауптвахту. И Наталью заперли в солдатской темнице. Здесь у неё начались преждевременные схватки и родился сын. Восприемником второго сына стал караульный солдат.

Иван так и не узнал о рождении мальчика. В Тобольске его заперли в одиночную камеру, надели ручные и ножные кандалы и приковали к стене. Капитан Ушаков не доверял никому из сибиряков и допрос вёл самолично, по жёсткой петербургской инструкции. Прежде всего спрашивал о разговорах Ивана с Тишиным. Иван упорствовал, запирался. Тогда его в первый раз подняли на дыбе. Иван закричал страшно, чувствовал, как выворачивают у него кости, и боль пронзительную, и сознался, что беседы вёл. «Ты сам тем спас Тишина от первого кнута, а жаль!» — не без насмешки заметил Ушаков, вытирая платочком мокрые руки. В темнице было сыро и зябко. «Ещё простудишься по здешним морозам!» — Ушаков ушёл, дал костоправам время вправить Ивану вывернутые кости. На втором допросе Ушаков пытал, почему Иван не сдал дипломы на гофюнкерский и обер-камергерский чин и рукописную книгу о коронации Петра II, найденные у него при аресте.

   — Сии дипломы дороги мне как память о покойном государе! — со спокойным мужеством ответствовал Иван.

   — Это хорошо, что у тебя появилась память! — усмехнулся Ушаков. — Вспомни-ка, что ты знаешь о подложном завещании, составленном тобою с Василием Лукичом? Не помнишь? Ну что же, продолжим пытку сию по регламенту, и ежели упрямец сей после дыбы не винится, то, вправив кости в суставы, пытать его тако... — Ушаков покосился на прикованного к стене Ивана и продолжал: — В тиски кладут большие пальцы пытаемого: от руки на среднюю полосу, от ног на нижнюю. — Палачи подкатили к Ивану специальное сооружение из трёх железных полос, установили на уровне рук. Затем руки Ивана уложили между двух полос и начали завинчивать. Иван побледнел и лишился сил от жестокой боли. Даже не крикнул.

   — Плохо, плохо, поспешили, черти! Тиски сии надобно применять с разбором и умением, потому редко кто после сей пытки выживает. Тонкая немецкая штучка, я её специально вёз из Петербурга... — словно сквозь кошмарный сон доносился Ивану гнусавый голосок Ушакова.

   — Глянь, да ведь он очухался, господин капитан! А не применить ли к нему татарскую пытку... — долетел до Ивана голос Тишина, и подумалось — а этот-то тут зачем?

По совету Тишина на голову Ивана набросили узел с петлёй, просунули в неё палку и стали крутить верёвку. В голове Ивана кровь пошла кругами, перед глазами всё померкло. Очнулся он, снова прикованный к стене, а на стульчике перед ним словно наваждение сидел голубоглазый Ушаков. Улыбался и говорил:

   — Ожил, вот и славно, что ожил! А всё этот дурак Тишин со своей татарской пыткой! Нет, мы люди европейской манеры и дале поступать с тобой будем по-немецки. Ну что, всё вспомнил насчёт подложного царского завещания? Ах, так и не вспомнил? Тогда начинай, ребята! — И здесь на голову Ивана упала капля ледяной воды — одна, другая. И он вдруг ощутил, что голова его обрита наголо. А капли падали одна за другой, и в голове нарастал страшный, мучительный звон, перед глазами поплыли кровавые круги, и, чтобы избавиться от этого бреда, он начал рассказывать — и про семейный совет Долгоруких, и про все разговоры на этом совете, и о завещании, которое подмахнул он собственноручно за государя императора Петра II.

   — Значит, завещание то было в едином экземпляре и ты передал его своему батюшке, а князь Алексей сжёг то завещание после кончины государя?

   — Так! — еле слышно прошептал Иван.

   — Ну это мы ещё проверим! Вздёрнуть его ещё раз на дыбе!

Но все дальнейшие пытки ничего не дали, и по приказанию Тайной канцелярии Иван в начале 1739 года был отправлен в Шлиссельбург. С ним в эту страшную крепость были отправлены и другие соучастники мнимого заговора: капитан-лейтенант Овцын, пристав Петров и воевода Бобровский. Бабку же Аксинью по распоряжению капитана Ушакова выпороли для острастки и вернули обратно в Берёзов вместе с иными «страшными» заговорщиками.

ГЛАВА 4

В казематах Шлиссельбурга соединились все заключённые по делу Долгоруких. Из Тобольска доставили Ивана с братьями, Овцына, Бобровского и Петрова, из Соловецкого монастыря с великим бережением привезли Василия Лукича, в Петербурге, на домашних квартирах, взяли Сергея и Ивана Григорьевичей Долгоруких. Фельдмаршала Василия Владимировича Долгорукого привозить не было надобности — он давно уже был узником страшной крепости.

Остерман, назначенный вместе с Андреем Ивановичем Ушаковым во главе следствия, боле всего переживал преждевременную кончину Дмитрия Михайловича Голицына. На два года упредил ненавистный автор кондиций дыбу и пытки — скончался. Остерман даже зубами скрипел — столь жаль было, что нет на допросе главного смутьяна, а приходится иметь дело с мелкой сошкой. Не с Иваном же, который всё ещё не отошёл от тобольских пыток и впал в какое-то полное безразличие, говорить о политичных замыслах верховных? Этого даже дыба не взбодрила — тотчас сомлел, не издав даже привычных истошных криков.

Потому единый человек среди Долгоруких интересовал Остермана, и человек тот был Василий Лукич. О, как завидовал когда-то Генрих Остерман прославленному российскому дипломату, блиставшему при дворах Варшавы, Копенгагена и Парижа. Генриха Остермана, который в те годы тоже сделал немалую карьеру, Василий Лукич, казалось, просто не замечал, как и шефа его, новоявленного барона Шафирова, напрямую сносясь с канцлером Головкиным, а то и с самим Петром Великим. Всем было ведомо, как высоко отзывался Пётр I о своём блестящем после. Открыто говорил он о Головкине и Василии Лукиче: «Я отдаю полную справедливость уважению, заслуженному этими знатными господами у чужих народов». Всей дипломатической Европе было ведомо, что престарелый великий король Людовик XIV в знак признательности за сближение России и Франции пожаловал Василию Лукичу свой портрет, писанный маслом. И сей подарок был знаком блестящих дипломатических способностей Василия Лукича, сумевшего за 10 лет рассеять у Версальского двора столь давнее пренебрежительное отношение к державе Российской.

Этим-то способностям Долгорукого мучительно и завидовал Остерман, ставший при Анне главой Коллегии иностранных дел. Русская дипломатия при нём тащилась в венской упряжке и была способна лишь на мелкие интриги и хитрости, коим отличалась натура самого Остермана. Но в минуты раздумий, наедине с собой Остерман, как неглупый в общем-то человек, понимал, насколько его дипломатия непрезентабельна и мелка в сравнении с дипломатическим искусством школы Петра Великого. И оттого Василий Лукич, один из последних живых питомцев Великого Петра, был тем паче ненавидим Остерманом. И когда Василий Лукич Долгорукий попал в пытошный каземат, он попал к самому страшному палачу, палачу-завистнику, и даже Ушаков поразился жестокости своего сотоварища по следствию, когда Остерман собственноручно стал поливать кровавые раны Василия Лукича горячей смолою. Но Василий Лукич, в отличие от других пытаемых, не впал в беспамятство, столь имел мужественную волю и крепкое сердце. Он единственный, кто так и не подписал признания в подложном завещании, в чём сознались все остальные Долгорукие. И в его взгляде Остерману чудились прежняя насмешка, превосходство и презрение.

И ещё один пытаемый, несмотря на всю жестокость допроса, не признал за собой никакой вины. То был бывший царский пристав в Берёзове, майор Петров.

— Сколь упрямы русские варвары! — вырвалось у Остермана, прикрывшего глаза рукою, дабы не видеть горящего взора Василия Петрова. — Сии упрямцы и есть главные заговорщики! — На том они с Андреем Ивановичем Ушаковым и порешили. И Василий Лукич и Петров были приговорены к смертной казни ещё на предварительном следствии.