Страница 1 из 87
Верховники
Моей дорогой матери,
Вере Сергеевне Головановой,
ПОСВЯЩАЮ
Часть первая
ГЛАВА 1
Ещё ночь не ушла, первые петухи не допели, как обалдевший от тяжкого зимнего сна пономарь иль просто любитель замоскворецкий ударил в морозный колокол. Переплясами зазвенело над Москвой-рекой, аукнулось на Покровке, отозвалось на Никольской, на Арбате, в Земляном городе[1]. И вот — осыпался снег с иных крыш — заухали большие кремлёвские колокола, ахнули все сорок сороков московских. Тысячное воронье взвилось над игольчатыми заиндевевшими садами, но крик его точно замёрз в воздухе: всё заглушила ледяная музыка декабрьского перезвона. Рождество...
Задымили трубы, и вся Москва, как некое диво, повисла в утренней призрачной дымке.
Но на кривых улочках и в закоулках обычно, по-деревенски, пахло навозом, сеном, обжитым домашним теплом. Колючий январский воздух перехватил дыхание. Возы с сеном проплывали в колыхавшейся серой пене морозного тумана новогодними привидениями.
«...К-куда! К-куда прёшь!» — тростью огрел морду жалкой тощей кобылки рослый Преображенский сержант. У Михайлы забытья как не бывало. Хорошо ещё, что сержант не мог дотянуться до него тростью и только яростно погрозился снизу: «Балуй, деревня! Как смел заградить путь царскому поезду!»
«Знай нас, плешивых, объезжай шелудивых!» — звонко крикнул юркий московский малец из тотчас набежавшей на крики и потеху толпы. Вокруг захохотали, заухали: «Железные носы! Железные носы!» — не очень-то любили на Москве заносчивых гвардейцев. Замерзшие усы сержанта встали грозными пиками, но лаяться было недосуг. Повернулся к толпе широкой спиной, и вовремя.
Из тумана по трое в ряд вылетели всадники в чёрных кирасах[2] на могучих вороных бранденбуржцах. Разноцветными факелами вспыхнули пучки диковинных страусовых перьев на заиндевевших металлических шлемах. Пронеслись, а земля всё ещё, казалось, дрожала от тяжёлого гула, пока тонко и весело не запели полозья лёгких карет. В резных окошечках замелькали нарумяненные девичьи лица. Остервенело щёлкали кнутами мордастые кучера, подпоясанные красными кушаками.
На запятках, как заводные куклы, покачивались здоровенные арапы с серыми от мороза ресницами. Гарцевали румяные сытые офицеры. Неслась вниз, к Москве-реке, пёстрая, цветастая карусель. Дверца последней кареты на ходу распахнулась: по пояс высунулась из мехов дивная красавица — казалось, вот-вот выпрыгнет из парчового зашнурованного платья и собольей шубы и — поминай как звали — полетит по сугробам. У Михайлы от такой красоты сердце зашлось.
К красавице подъехал важный старик: сухонький, весь в лентах и орденах, на ходу растирал ухо тёплой перчаткой. В толпе зашумели: «Верховный!» — «А какой?» — «Да князь Дмитрий Михайлович!» — «Голицын[3]?» — «Он, он батюшка! Не из новых заморских самозванцев, природный русак!»
Красавица говорила быстро, должно быть, сердилась, но старик только развёл руками, сказал что-то смешное — красавица рассмеялась.
«А наша-то, наша, весёлая царевна... Елисавет...[4]» — зашелестело в толпе. Но Михайло не слышал. Как заворожённый смотрел он на красавицу. То ли от мороза, то ли от этого взгляда красавица вздрогнула, перед тем как захлопнуть дверцу Кареты, глянула вверх и прыснула. В лёгком на таком морозе длинном испанском плаще и голландских штанах, оставшихся ещё от морской службы, Михайло представлялся взаправдашним скоморохом. Впрочем, он был актёром, а актёр и скоморох в глазах публики были понятиями равнозначными.
Щёлкнули дверцы, в облаке снежной пыли скрылась карета с красавицей, а Михайло всё ещё слышал обидный женский смех.
Между тем мужики вокруг сдёрнули шапки, повалились на колени. Рявкнул команду Преображенский сержант, щегольски взлетели на караул мушкеты гвардейцев, замерла шумная московская улица, и Михайло понял: царь!
Стояла такая необычная тишина, что слышно было, как тихонько позвякивают шпоры на ботфортах сержанта, незаметно переминающегося с ноги на ногу.
Из густого тумана нарастал натужный солдатский крик «Ура-а-а!», и вдруг, внезапно, как бы опережая на какие-то мгновения этот крик, вынырнули из тумана, как из облака, запряжённые цугом лошади, мелькнули крытые медвежьими шкурами лебединые сани и исчезли на спуске к реке. Оглушительным вихрем пролетел вслед за ними рёв солдатских глоток.
Только и увидел Михайло что толстую спину кучера, серебряный убор сидевшей в санях девушки, царской невесты княжны Екатерины Долгорукой[5], да стоящего на запятках долговязого молоденького офицерика в простом зелёном мундире. И по тому, как все кланялись вслед этой узкой, вздрагивающей от мороза мальчишеской спине, догадался: это и есть царь — Пётр II[6], самодержец. Меж тем цветная кавалькада царского поезда исчезла, как видение, словно растворилась в сине-сером морозном облаке.
«Трогай! Чаво стоишь, Михайло?! Трогай!» — закричали мужики — возчики из обоза, к которому ради экономии дорожных расходов Михайло пристроился ещё в Твери. Зашумела, забурлила, понеслась по своим обычным делам московская улица, и деревенский обоз, приотстав немного, тоже заскрипел полозьями. Запахло навозом, сеном, кислой овчиной и тёплыми домашними хлебами, а запахи амбры, мускуса, терпких версальских духов, заморских пряностей бесследно растворились в колючем январском воздухе.
ГЛАВА 2
На Новый, 1730 год в царском дворце в Лефортове устроен был маскарад. По хрустящему снегу, мимо иллюминированных высоких ёлок одна за другой подкатывали к парадному крыльцу венские кареты на санках: старомодные рыдваны с огромными фонарями, свисающими цветными гирляндами по углам; открытые сани, затянутые медвежьей полостью, — на последних приезжали холостяцкие компании гвардейских офицеров, изрядно уже подвыпивших и потому с излишней бодростью стучавших ботфортами на высоком крыльце. Только гвардейцам и разрешалось быть в мундирах, придворные и дипломаты все были в машкерадах. По гостиным переливался разноцветный поток версальских петиметров[7], греческих нимф, испанских грандов, выряженных по замоскворецким представлениям о Гишпании, голландских крестьянок и важных турецких пашей и беев (под турок охотно переодевались воеводы российских провинций и пенсионные генералы). Всех поразила компания барона Строганова: скинув собольи шубы, озорники предстали краснокожими индейцами в одних повязках из маленьких банных веников. Дамы ахнули, мужчины засмеялись, произошло некоторое общее замешательство, но барон держался столь натурально, что даже придворные старушки, на радостях, по случаю машкерада, надевшие девичьи свои шушуны и салопы времён Натальи Кирилловны[8], махнули рукой на шалунов: что с них взять, с индейцев, да и цена одних страусовых перьев, стянутых бриллиантовой диадемой на башке у легкомысленного барона, на несколько тысяч потянет.
Распахнулись высокие двери, и во всём великолепии открылся огромный танцевальный зал. Тысячи свечей отражались в навощённом паркете, и эти отражения перекликались с весёлой иллюминацией за окном и далёкими огнями Москвы. Нежно и остро пахло хвоей и воском.
1
Земляной город — исторический район Москвы между современными Садовым и Бульварным кольцом включал часть Замоскворечья. Название Земляной город получил от Земляного вала — системы оборонительных сооружений, возведённых вокруг него в 1591—1592 гг. (Здесь и далее примечания автора).
2
...всадники в чёрных кирасах... — Кираса (фр.) — панцирь, первоначально употреблявшийся как защита от холодного или огнестрельного оружия, а позже — принадлежность форменной одежды некоторых кавалерийских частей.
3
Голицын Дмитрий Михайлович (1665—1737) — князь, государственный деятель, дипломат.
4
...царевна... Елисавет... — Елизавета Петровна (1709—1761) — дочь Петра I и Екатерины I, императрица с 1741 г.
5
...царской невесты княжны Екатерины Долгорукой... — Долгорукая Екатерина Алексеевна (1712—1745) — дочь князя Алексея Григорьевича Долгорукого. В 1729 г. была обручена с императором Петром II.
6
Пётр II (1715—1730) — российский император, сын царевича Алексея Петровича и принцессы Брауншвейг-Вольфенбюттельской Софьи Шарлотты.
7
Петиметр — букв.: маленький господин (фр). С эпохи регентства во Франции (1715—1723) так называли придворных щеголей.
8
...времён Натальи Кирилловны... — Нарышкина Наталья Кирилловна (1651—1694) — вторая жена царя Алексея Михайловича, мать Петра I.