Верховники

— Будьте прокляты! И небо, и земля, и вода, и люди! Все, все будьте прокляты! — Ветер сорвал с неё парик, собственные природные волосы рыжей гривой охватили лицо, глаза горели безумием, шлейф подвенечного платья шлёпал на ветру мокрым парусом.

Прибежали Иван и капитан Макшеев и с трудом оторвали Екатерину от мачты, потащили в каюту на корме. Но она не шла, била заголёнными ногами по палубе, яко бешеная кобылица, выкрикивала проклятия. И хотя Наталья в тот вечер, когда шторм стих и ладья-таки пристала к берегу, долго молилась за рабу грешную Екатерину, прося Господа вразумить её и наставить, что, теряя царство, нельзя терять в себе человека, проснулась она на другой день грустная и со слезами, как бы понимая, что всей её молодой радости и силы не хватит, чтобы переменить горькую судьбу подрубленного под корень рода Долгоруких.

Меж тем караван ссыльных перевалил через Урал, и вдали поднялись высокие раскаты тобольского кремля. В Тобольске менялся караул.

Капитан Макшеев долго прощался с Долгорукими, а подойдя к Наталье, сказал с видимой печалью:

— Особливо тебя мне жаль, Наташа, у тебя одной доброе сердце! За всех них будешь слёзы лить... — Он показал на сгрудившихся в кучку Долгоруких. — Повезут же вас вдаль теперь люди необычные, и поступать они будут с вами как с подлыми, без всякого снисхождения.

И весь дальнейший путь до Берёзова Долгорукие не раз вспоминали доброту и ласку старого капитана-выпивохи. Новый караульный офицер, приставленный к ним в Тобольске, выслужившийся из солдат за примерно жестокое обращение с каторжными, жесток был и со знатными ссыльными. Не будучи сведущ в высокой политике, он всех Долгоруких почитал за разбойных лихих людей и первым делом приставил к ним крепкий караул.

Кончилась игра в путешествие, началась сибирская ссылка. Плыли мимо болотистых топких берегов, по утрам поднимались с них тяжёлые холодные туманы. И вот караван завернул с широкого раздолья Оби в устье Сосьвы, и на крутом обрывистом берегу поднялись покосившиеся деревянные башни, соединённые дряхлым частоколом.

   — Сугмут-Вож, — с неожиданно доброй улыбкой сказал Наталье лоцман-остряк. — Берёзовый городок.

   — Как смеешь говорить с государевыми ослушниками?! — Тяжёлый кулак офицера-караульщика обрушился на маленького лоцмана. И Наталья поняла, почему от Тобольска до Берёзова из всей команды никто с ними словом не перемолвился. С того и началось берёзовское поселение.

ГЛАВА 2

Падение и ссылка для Василия Лукича Долгорукого были тем ужасней, что он понятия не имел о невзгодах реальной жизни, проводя своё время в иллюзорном мирке дипломатических салонов, пышных аудиенций, придворных праздников и тонких переговоров, где часто форма значила более, нежели содержание. Если Дмитрий Михайлович Голицын, который, как и Василий Лукич, поначалу тоже был российским послом, переменил затем множество мест и должностей: водил войска против шведов, поляков и мазепинцев и, следовательно, отлично знал бивачную жизнь; управлял губернией и уже по той должности встречался с людьми разных сословий и состояний; ведал финансами империи и оттого понимал реальное, а не фальшивое течение дел в Российской державе и мог представить себя в самых жестоких конъюнктурах, — то Василий Лукич просто не представлял и не знал подлинной жизни России, поскольку до своей опалы жил словно обложенный со всех сторон ватой.

Иными словами, представьте себе беспечную нарядную бабочку, в упоении порхающую в августовском зное с одного цветка на другой и внезапно поражённую градобитием. Таким мотыльком и чувствовал себя в начале своих невзгод Василий Лукич, словно опалённый гневом Анны Иоанновны. При всём его уме он так и не мог до конца понять, что для Анны Иоанновны, — что бы ей ни толковали мудрые остзейские советники, перстом указывающие на Дмитрия Голицына, как истинного супротивника самодержавства, — главным злодеем и злоумышленником оставался Василий Лукич Долгорукий.

Кто как не Василий Лукич заставил её подписать злополучные кондиции, кто яко цербер сторожил Анну Иоанновну весь путь от Митавы до Москвы, кто, словно великий евнух в серале, самочинно поселился в её кремлёвских покоях и был препоной для сношений с верным народом? — грозно спрашивала Анна Остермана и барона Корфа, и те в смущении разводили руками.

А за всеми этими обидами крылась ещё та давняя обида на Василия Лукича, когда он ещё в правление Меншикова заявился в Митаву с гренадерами и изгнал из курляндской столицы столь любезного её сердцу жениха, первейшего амантёра Европы принца Морица Саксонского. Второй же раз Василий Лукич встал препоной на пути могутной страсти Анны Иоанновны, когда одним словом запретил Бирону являться в Москву, и лапушка в дни смуты верховных, яко тать в ночи, прятался в навозной конюшне. По сим близким к царскому сердцу обидам Василий Лукич был для Анны Иоанновны боле чем государев злоумышленник — он был её личный обидчик, и судьба его была предрешена сразу, стоило Анне Иоанновне вернуть себе титул самодержицы российской.

Впрочем, подступала Анна к Василию Лукичу с подходцем — столь великий страх втеснил в её глупое бабье сердце сей парижский талант и лукавец. Не случайно ведь, что лукавые Евы всего более опасаются не мужской силы, а встречного мужского лукавства.

«И кто ведает, что ещё сотворит сей хитроумный дипломат, известный всем европейским дворам и монархам, — с тревогой размышляла по ночам Анна Иоанновна, слонихой ворочаясь на пуховой перине. Эвон, Кантемир доносит из Лондона, что на бирже английские банкиры его спрашивали, куда, мол, делся Василий Лукич? А Василий Лукич возьми да сбеги в Париж аль в Лондон, яко новоявленный Курбский. Что тогда? Попробуй достань его из тех заморских краёв! И ведь ещё осрамит на всю Европу, шельма! Перо-то имеет вострое, возьмёт и напишет о Бироне, растрезвонит о царских амурах! И лапушку огорчит. А у Бирончика, всем ведомо, самые высокие понятия о своём происхождении. Вот на днях поручил Кантемиру переговорить с французскими герцогами Биронами насчёт возможного родства их фамилий. И вдруг такой срам! Обидится лапушка, возьмёт да возвернётся в Кёнигсберг! Давеча вон как жалел, что из-за своей неоглядной страсти ко мне тамошний университет на первом же курсе бросил... Нет, ни за что не выпущу Василия Лукича в Европу! — твёрдо решила Анна, вслушиваясь в сладкое похрапывание Бирона на соседней подушке, — А чтобы иметь за лукавцем бодрое око, отправлю-ка я парижского таланта в Соловки. У монахов око недреманное, да и в Европе оное перемещение разъяснить легко. Не сослан, мол, а отправлен в монастырь на предмет исправления нравов и человеческой натуры, для спасения души и угодной Богу молитвы».

Меж тем Василий Лукич нимало не ведал о сих тяжёлых ночных раздумьях императрицы и весьма беспечно принял первый царский указ — ехать ему в Сибирь губернатором. Он наслышан был уже о ссылке Алексея Григорьевича с семейством и понимал, что весь род Долгоруких скоро ждёт великая опала. Но при раскладе наказаний, проведённых наперёд им самим, выходило, что первая вина ложилась на Алексея Григорьевича и князя Ивана, яко ближних фаворитов Петра II. Опытному царедворцу сначала и в голову не приходила возможность наказания за кондиции — он мерил всё старыми фамильными рамками. И по местническим расчётам выходило, что поскольку он, Василий Лукич, в фаворитах покойного юного императора никогда не ходил, то и назначение его в далёкие края было достаточным к тому случаю наказанием. «Кто как не я поддержал Голицына при выборе императрицы и доставил ей в Митаву не токмо кондиции, но и царскую корону? — беспечально размышлял Василий Лукич. Ну, съезжу на пару лет, а там заварится какая-нибудь дипломатическая каша, хотя бы с польским наследством... Глядишь, буду снова нужен, и позовут...» С тем Василий Лукич и отъехал из Москвы и путешествовал неспешно, сделав дальний крюк и завернув в свою дедовскую пензенскую вотчину Знаменское. Здесь его и настиг первый царский гонец с жёстким предписанием жить ему в том Знаменском безвыездно. О губернаторской же должности в предписании уже умалчивалось. Василий Лукич и этим нимало не смутился. Вспомнил, что давно собирался в отставку, заняться устройством имений и личных матримониальных дел. «Не за горами и шестьдесят годков, пора и наследником обзавестись! — рассуждал Василий Лукич, разглядывая в зеркале свои вечерние морщины. Стучали топорами мужики на крыше дедовской усадьбы, накрапывал дождик над запущенным боярским садом. — И впрямь, женюсь на молоденькой дворяночке из прехорошеньких и наживу сыночка!»