Верховники

Князь Дмитрий и тут не дрогнул, не вернулся, а пошёл вперёд по гулким коридорам дворца, высоко подняв голову, чувствуя, как вместе с возрастающим гневом и презрением к его врагам к нему возвращаются прежние силы.

В аудиенц-зале не протолкнуться. Но точно невидимая рука раздвинула толпу дворян. «Голицын! Старый князь! Дмитрий Голицын!» И под этот затаённый шёпот, всё так же высоко подняв голову, князь Дмитрий прошёл прямо к трону, где Анна принимала дворянскую депутацию. Но князь Дмитрий не видел ни Анну, ни верховных — он искал глазами только одного человека, своего брата, и не находил, и оттого все его мрачные предчувствия вылились в слово: «Интрига! Предательская интрига!»

«Интрига!» — читал он в лукавом взгляде внезапно выздоровевшего Остермана. «Интрига!» — кричал глупый и растерянный взгляд Алексея Долгорукого. «Капитан Альбрехт... предательство!» — жарко зашептал за спиной Василий Лукич. «Ежели бы только один этот пруссак предал!» — с болью подумал старый князь, но ничего не сказал и, спокойно выдержав цепкий изучающий взгляд Остермана, повернулся спиной к императрице и приказал секретарю немедля послать за фельдмаршалом Михайлой Голицыным.

Меж тем среди дворян произошло некоторое движение, и вперёд был вытолкнут Алексей Михайлович Черкасский. С каким удовольствием Алексей Михайлович оказался бы сейчас в тиши своего рабочего кабинета. А теперь даже слова, сочинённые им вместе с Татищевым, приобретали — по мере того как он, путаясь в длинных фразах, зачитывал петицию — новый и тревожный смысл. Вначале дворянская челобитная благодарила за кондиции, но находила в них некоторые явные сумнительства...

В этом месте Анна с видимым удовольствием, в такт голосу Черкасского, наклонила голову: челобитная упрекала Верховный тайный совет, что оный не рассмотрел всех дворянских прожектов. Всё пока шло именно так, как набросал в своём планчике вице-канцлер. Счастливо улыбался Остерман, с видимой насмешкой поглядывал на старого Голицына: опоздал, любезный, опоздал! Князь Дмитрий стоял мрачный, проклиная себя за нерешительность. «Ещё вчера надобно было арестовать Остермана и Барятинского, найти Бирона, разжаловать Семёна Салтыкова, незаконно произведённого Анной в подполковники гвардии, самую гвардию разогнать на мелкие караулы. Поздно, поздно, а всё из-за того, что понадеялся на Мишины войска. Да, видно, лукавый Остерман и здесь успел... И вот сейчас этот дурак Черкасский с рабским простодушием предложит Анне не только распустить Верховный тайный совет, но и восстановить самодержавную форму правления. Непременно предложит». Он посмотрел на Анну. Та слушала с явной благосклонностью. А меж тем сам Черкасский с замиранием сердца перехватывал эти благосклонные взгляды императрицы. Он-то знал, что дальше шла не просьба о возврате самодержавия, дальше шли пункты, сочинённые Василием Никитичем Татищевым. И что историк земли Российской о восстановлении самодержавия в сих пунктах и не помышлял. Но он-то, Алексей Михайлович Черкасский, за какие грехи обречён читать эту петицию?

Однако раздумывать было поздно, и, холодея от страха, ещё больше путаясь в словах, Алексей Михайлович зачитал зловещие для него пункты, требующие созыва некоего собрания из представителей генералитета, офицеров и дворян, дабы рассмотреть и исследовать разные формы правления, самим сочинить и принять большинством голосов форму, наилучшую для России, и представить её императрице к утверждению.

Да это «учредительное собрание»! Улыбка слетела с лица Остермана. До самой Анны не сразу дошёл смысл этих слов. Она всё ещё ждала обещанных слов о полном восстановлении самодержавия. Но Алексей Михайлович молчал. Анна наклонилась к нему:

— И это всё?

Алексей Михайлович в немалой растерянности развёл руками и передал Анне петицию.

Оглушительно загомонила, надвинулась дворянская толпа. Анна побледнела, сделала шаг назад. Теперь и до неё дошёл коварный смысл нового прожекта. С растерянностью оглянулась она на верховных. Остерман скользнул мимо неё невидящим взглядом, на пергаментном лице Головкина читалось явное изумление. Да и остальные верховные были немало растеряны. Лишь двое умников — старик Голицын да Василий Лукич — словно чему-то обрадовались.

Князь Дмитрий решительно шагнул вперёд, сказал чётко, внятно, обращаясь к толпе, а не к императрице, что Верховный тайный совет немедля же рассмотрит дворянскую челобитную. После чего протянул руку к петиции, с которой Анна явно не знала, что делать.

В зале внезапно воцарилась тишина. «Отдаст Анна или нет?» — мелькнуло у каждого. Всем ещё памятно было, как на днях во время присяги дьякон в Успенском соборе, то ли по привычке, то ли по наговору, вместо нового титула «государыне нашей Анне» провозгласил по-старомосковскому: «Государыне нашей самодержице Всероссийской». Тогда тот же князь Дмитрий прервал службу и всенародно, в присутствии самой Анны, столь сурово отчитал дьякона, что ни в одной церкви больше не осмеливались упоминать титул самодержицы.

   — Государыня... — Рука Голицына настойчиво тянулась к петиции.

И в этот момент, сердито расталкивая придворных, из боковых дверей, переваливаясь с боку на бок, вывалилась герцогиня Мекленбургская. Чёрные усики на верхней губе, вид бравый — не женский. Герцогиня только что вместе с Семёном Салтыковым потчевала из собственных рук караульных офицеров гданьской водкой, сектом и мозельвейном. Солдатам выкатили бочку простой водки, выставили пиво да поставили ведро кислых щей.

Перо и чернильницу герцогиня Мекленбургская держала в руках, яко меч и щит.

   — Чего тут рассуждать, — ещё издали, по-солдатски грубо крикнула старшая сестрица, — Чего тут рассуждать и раздумывать... Подпиши скорее, — Она решительно протянула Анне перо. Анна, безотчётно подчиняясь старшей сестрице, вывела: «Учинить по сему», после чего, явно расстроенная, удалилась, окружённая верховными.

Екатерина Иоанновна меж тем действовала.

   — Зачем медлить, зачем выбирать каких-то там депутатов. Вы и есть депутаты! Разве не вам вернула императрица челобитную, подписанную ею собственноручно?

   — Точно, точно! — зашумели барятинцы. — Не будем медлить, а пройдём в соседнюю залу и составим порядочную форму правления.

Василий Никитич хотел было сказать, что за несколько минут новую форму правления сочинить нельзя, но понял, что его просто не станут слушать. Вся толпа устремилась уже в соседнюю залу, двери которой были предусмотрительно открыты по знаку Екатерины Иоанновны. Сказывался её театральный опыт.

Какой большой политический спектакль ставился! И какая сцена! Было от чего закружиться голове. Прибежал человек от Остермана. Хитрец немец сообщал, что по его совету Анна Иоанновна пригласила всех верховных на обед. Так что на добрый час никто из верховников здесь не появится.

Аудиенц-зала опустела лишь на несколько минут. Екатерина Иоанновна поспешила начать второе действие. По её зову из солдатской караульни, точно из-за кулис, в залу ввалились гвардейцы во главе с Юсуповым и двоюродным братцем Семёном Салтыковым. Сект, мозельвейн и водка произвели уже желаемое действие на господ офицеров и солдат. Гвардейцы подняли такой гвалт, что казалось, прибыло целое войско. «Не позволим! — ревел Семён Салтыков, — Не позволим, чтобы государыне предписывали законы!» — «Не позволим! Не позволим!» — орали гвардейцы. Бренчали ружья, щёлкали шпоры.

Семён Салтыков, сей героический пьяница, вытащил офицерский палаш и встал на караул у подножия трона. Крики и шум ещё более усилились. «Мы все её рабы, все её рабы!» — заливался Салтыков пьяными слезами.

И в зале, где собиралась дворянская депутация, и в столовой, где сидели верховные, зябко передёргивали плечами. Страшно и опасно было составлять пункты российских свобод под пьяные вопли гвардейцев. Анна поднялась из-за стола и решительно вышла в залу. Надо было спешить, прежде чем старший Голицын вызовет своего братца.

Гвардейцы приветствовали Анну радостным криком. Падали на колени, целовали подол платья. «Рабы мы, — подполз к Анне старый гвардеец, — все твои рабы!» Вошедший с Анной фельдмаршал Долгорукий пытался уговорить гвардейцев разойтись. В ответ выскочил вперёд Семён Салтыков и крикнул с пьяной удалью: «Государыня! Самодержица ты наша! Прикажи, и мы на куски разрубим твоих супротивников!» «На куски!» — взревели гвардейцы. Фельдмаршал попятился.