Верховники

Анна побледнела. Опять посмотрела в окно. Всё без перемен, войска застыли на караулах. Махнула рукой Бенигне: иди, что уж тут! Тучная, высокая, повернулась и пошла в спальню, только на пороге бросила сердито:

   — Спать-то мне, Василий Лукич, Верховный тайный совет не запретил, чаю?

На что старый версалец крутнулся на красных каблуках, отвесил учтивый реверанс:

   — Над Морфеем никто не властен, ваше величество.

Но Морфей так и не явился на сей раз Анне. Проскользнувшая в спальню Бенигна порылась в складках своих двенадцати юбок, извлекла золотые часики, шепнула: «От Прокоповича!» Оставшись одна, Анна надавила на кнопку часиков, нижняя пластинка открылась, выпала бумажка с Остермановым планчиком. По плану выходило, что в эту ночь верные люди снимут армейские караулы вокруг дворца. «Ежели первый пункт выйдет, то и другие удадутся», — загадала Анна. Почти всю ночь она не спала, отодвигала тяжёлую портьеру, смотрела во двор. Всё так же горел солдатский костёр, красное пламя отражалось на гренадерских касках. В соседней комнате сладко посапывал Василий Лукич. Было жарко, душно. Она ещё раз подошла к окну — всё то же. Легла злая, расстроенная: очередная химера. И незаметно для себя заснула.

Очнулась оттого, что Бенигна трясла её за толстые плечи: «Вставайте, ваше величество, караул снят!» Бенигна, когда волновалась, всегда переходила на немецкий. Анна бросилась к окну, и толстое лицо её расплылось в широкой улыбке. Армейские караулы и впрямь были сняты. Ко дворцу спешил капитан Альбрехт с отрядом преображенцев.

Гвардейцы шли бодро, легко. Анна распахнула фортку. В спальню ворвался морозный ветерок, слышно было, как скрипел снег под сапогами гвардейских караулов. И молнией пронеслось: вот она, удача!

ГЛАВА 20

Но как ни торопилась Анна, надобно было соблюдать привычный дворцовый этикет.

С утра день начался с обычного чаепития. Анна пила чай с восточными сладостями, дула на блюдечко, а мысли витали далеко-далеко. Не верилось, что сегодня всё должно перемениться. Но часики звонко тикали...

На донышке фарфорового блюдца розовый шаловливый амур оттачивал стрелу. Надоедливо смеялся Василий Лукич — не отходил от Анны с тех пор, как она подмахнула эти злосчастные кондиции. Сторожит, дракон! И рассказы у него все двусмысленные, вольные. А камер-фрау слушают, раскрыв рот. Ещё бы, Париж!

Василий Лукич беспечально токовал над чашечкой чая: пиеса господина Вольтера, герцог Ришелье, регент, Бастилия.

Какой-то там Вольтер? Что ещё за птица?.. Больше всего в рассказах Василия Лукича раздражало обилие неизвестных имён. Парижский лукавец, казалось, и мысли не допускал, что кто-то нимало не знаком с тем, что происходит на берегах Сены. Камер-фрау, те строили понимающие лица, но Анна не выдерживала, взрывалась...

   — Так кто же он, этот твой Вольтер, Василий Лукич? Маршал или министр какой, чаю? — Анна пыталась притвориться равнодушной, но голос выдавал раздражение.

   — Вольтер? «В самом деле, кто такой Вольтер?» — задумался некий французский маркиз и отправился на приём к герцогу Ришелье, другу Вольтера. У герцога маркиз застал множество незнакомых ему людей. «Друг мой, — обратился любопытный маркиз к некоему молодому человеку, — что это за люди?» — «Здесь все или принцы, или пииты», — ответствовал молодой человек. Он и был Вольтером.

Анна крякнула, побагровела.

   — Я тебя, батюшка, спрашиваю, какой у него чин, а ты мне про его годы! Я, чай, не вертихвостка какая, я государыня!

— Вы моя монархиня! — Василий Лукич на ходу поймал и поцеловал мясистую руку императрицы. — Но господин Вольтер не имеет чинов, и я сам не могу пожаловать его в фельдмаршалы! Господин Вольтер остроумец и великий пиит. Но чины! Господин Вольтер и чины! — это несовместимо! — Василий Лукич прикрылся шёлковым платочком, скрывая лукавство взгляда. Анна вспыхнула, но её остановила мысль: «Сегодня, сегодня всё переменится!»

После утреннего чая Анна Иоанновна отбыла на псарню, сопровождаемая другим членом Верховного тайного совета обер-егермейстером Алексеем Григорьевичем Долгоруким. Василий Лукич остался в покоях подремать с французской книжкой в руках.

На псарне к ногам Анны с визгом подкатилась орава борзых, гончих, меделянских и датских кобелей, легавых, бассетов, такс — все они хрипели, стенали, выли, приветствуя хозяина. По знаку Алексея Григорьевича слуги тотчас начали бросать мясо. От собачьего визга у Анны потеплело на сердце. Алексей Григорьевич радовался прожорливости собачек. Этот был не Василий Лукич — простоват. Анна легко от него отделалась и в дальнюю конюшню прибежала запыхавшись одна, даже Бенигну в спешке оставила. В конюшне полумрак, в яслях переливается тёплый золотистый овёс. Здесь Анна чувствовала себя как дома, похлопала по шее привезённого из Митавы Фаворита. Жеребец косил глазом, фыркал, поводил могучими бабками. Какой красавец! Анна достала из мешочка-лакомника кенарский сахар...

Бирон выскользнул из темноты совершенно неожиданно, хотя Анна и знала, что он обязательно придёт на условное место. Без парика, вид жалкий, солома в волосах. Но такого его она любила ещё больше. Ведь ради их любви он рискует жизнью, скрывается.

Бирон капризно принялся жаловаться на свою судьбу, ненадёжные укрытия. Проклинал Верховный тайный совет, кондиции, старика Голицына, всю эту глупую варварскую страну. Ему здесь всегда не везёт. В 1714 году, ещё при Петре, его выгнали из Санкт-Петербурга. Теперь к этому же клонится дело и в Москве. Да и вообще, что это за дурацкая страна, которая за восемьсот лет не сумела вывести порядочной породы лошадей?

Анна успокаивала любезного друга, говорила утешительные слова, а внутри всё кипело: до чего довели лапушку. Рождалась великая злость, а с нею непреклонная решимость. Обратно во дворец Анна вернулась решительным гренадерским шагом. Возле дворца шумела обещанная Остерманом толпа дворян. Караульные гвардейцы с видимой неохотой загораживали толпе путь во внутренние покои.

— Повелеваю тебе и твоим товарищам на сегодня слушать только родственника моего, гвардии подполковника Салтыкова, — отдала Анна свой первый приказ подскочившему караульному офицеру. Рослый краснолицый офицер-немец в упор посмотрел на императрицу. Ей показалось на минуту, что он колеблется. Но ведь в планчике Остермана точно указано, что капитан Альбрехт свой человек. Остерман не врал. Лицо капитана расплылось в тяжёлой улыбке, послушно щёлкнули шпоры. Анна тотчас приказала подскочившему двоюродному братцу Семёну Салтыкову пустить господ дворян в аудиенц-залу.

ГЛАВА 21

Ему снилось всю ночь, что он едет на дальний северный погост, где похоронен был князь Василий Голицын. «Сон в руку!» — мелькнуло за умыванием, но князь Дмитрий был не князь Василий. Он привык бороться до конца. Поэтому велел закладывать лошадей и поехал во дворец. На протяжении всей своей долгой и трудной жизни князь Дмитрий не раз заглядывал в лицо смерти и знал, что нет ничего тяжелее предчувствия опасности, что лучше встретиться поскорее с опасностью лицом к лицу, чем думать о ней, додумывать и сочинять её в своём доме.

Большой дворец казался пустым и вымершим: не было обычного оживления перед крыльцом и во дворе, где вчера ещё стояли армейские караулы. «Куда же Миша войска отвёл?» — подумал князь Дмитрий, но уже догадывался, что совершилось нечто ужасное и безлюдность вокруг дворца есть чисто внешняя сторона, а внутри он полон врагов. И, как бы подтверждая эту догадку, караульный гвардейский офицер у дверей не отсалютовал и не бросился распахивать двери, а нагло и независимо оглядел его, точно он был пустое место.

И Голицын, боясь встретиться с этим наглым и чужим взглядом, сам стал старческими руками с вздутыми венами тянуть на себя дверь. Тяжёлая дверь не поддавалась, пока с привычной угодливостью не подскочил камер-лакей, и этот тоже заглянул ему прямо в глаза, но во взгляде его мелькнуло хоть что-то похожее на сострадание.