Страстотерпцы

Мария Ильинична с удивлением поглядела на супруга, но промолчала.

   — А знаешь, кого я решил поставить над иконописцами?

   — Не ведаю, государюшко. Теперь в Оружейной кого только нет у тебя: греки, немцы, шведы, поляки с иудеями.

   — Иудей один — Иван Башманов. Есть и татаре, тот же Ванька Салтан. Поставлю я русака, Симеона Ушакова. Пятнадцать лет в знамёнщиках. Серебряник первой степени. Святые образа пишет с великим прилежанием. Владимирскую Божью Матерь одиннадцать лет писал!

   — Батюшка, зачем же тебе советы, когда сам людей добрых знаешь?

Мария Ильинична подняла бровки, такое милое, юное проглянуло в её лице, что у Алексея Михайловича дух захватило. Опуская руки, сложил их на животе, и тотчас досада разобрала. Живот пёрло, будто кто надувал.

   — Мать, что делается-то со мною! Ведь поясами с тобой мерились!

   — Эко вспомнил! Было дело, да минуло! На меня взгляни. Тот ли стан?

   — Матушка! Ты десятерым родила, а я как на сносях. Ладно бы до еды был жаден. Сама знаешь, как пощусь. Корка хлеба да кувшин пива на день.

   — Отпусти, государь, на Благовещенье из тюрьмы половину женщин, Бог тебя и пожалует милостью.

   — Половину отпустить не могу!

   — Не торговался бы ты с Господом, Алексей Михайлович!

   — Ильинична, голубушка! Вот ты уж и рассердилась! А как половину отпустить, когда в тюрьме сидят двадцать семь злонамеренных баб?

   — Эко?! — снова подняла бровки Мария Ильинична. — Отпустить тринадцать — число нехорошее. Отпустить четырнадцать — тринадцать останется... А колодников сколько?

   — Семьсот тридцать семь.

   — Батюшка, зачем ты обо всём помнишь?

   — Позавчера тюремных целовальников слушал, потому и помню. Много сидельцев! Ведь по сорока девяти статьям Уложения в тюрьму сажают. А я бы, пожалуй, ещё одну статейку добавил. В воскресный день работаешь — Бога гневишь, на царство да на царя с царицею насылаешь Господний гнев — садись и сиди, пока царь не подобреет.

   — Батюшка, коли половину баб нельзя отпустить, отпусти десять.

   — Двадцать отпущу. Оставлю самых бешеных. Колодников человек пятьдесят помилую, из тех, кто о грехе своём плачет.

Алексей Михайлович пришёл в терем меньших детишек приласкать. Федосью, которой ещё двух лет не было, трёхлетнего Фёдора, Софью — ей уж седьмой годок, читать умеет! Пятилеточку Екатерину, четырёхлетнюю Марию. На каждого мальчика царица рожала двух девиц.

Детки, радуя батюшку, дюжину псалмов на память спели.

   — Хорошие у ребятишек головы! — похвалил Алексей Михайлович царицу.

   — Да все в тебя! — спроста сказала Мария Ильинична.

В груди и потеплело. Собирался уж уходить, но царица вспомнила вдруг о доносе.

   — Чуть не забыла, государь! Мой стольник Степан Караваев слышал от многих людей: привезли-де из Воскресенского монастыря «Житие» Никона. Продают в Москве, хоронясь, по четыре гривны за книгу.

Поскучнел Алексей Михайлович.

   — Ах, Никон, Никон! Неймётся ему. Донос велю расследовать. Может, врут? Никон в патриархах саккосов штук сто нажил[13] да тьму врагов. Мне показывали три новые книги, одна об Иверском монастыре, другая Псалтирь, и Рай...

   — А ведь ты всё жалеешь его! — покачала головой Мария Ильинична.

   — Коли бы не был он столь неистов! — сказал государь. — Скоро патриархи приедут, рассудят нас, грешных.

Алексей Михайлович перекрестился, поклонился, но тут царица ещё об одном деле вспомнила.

   — Сестрица моя приезжала, Анна Ильинична! Плакала... Отписал ей воевода из Большого Мурашкина: человек сорок бобылей да крестьян убежали в Сергач. Управы на них нет. Воевода ни денег, ни припасов не шлёт, дескать, имение Борису Ивановичу было дадено не навечно, село теперь государево... За что гнев, батюшка, на царицыну сестру, на вдову любимого дядьки? За какие прегрешения ты Анну, голубушку, по миру пустил?

   — Так уж и по миру?

   — Не бери, государь, грех на душу! Что люди-то скажут? И так уж шепчутся: царь свояченицу не любит. За вдовьи слёзы, что ли, опала? Не обижай близких моих, государь.

На ресницах Марии Ильиничны набухли слёзы. Этого Алексей Михайлович не терпел.

   — Никто имения не брал у Анны Ильиничны!.. Вот иду и тотчас отпишу грамоту в Мурашкино. А ей бы, сестрице твоей, давно бы челобитье подать надо.

   — Да вот оно, челобитье! — Мария Ильинична достала из ларца бумагу.

Алексей Михайлович зыркнул на жену, но смолчал, пошёл, колыхая телесами. На пороге оглянулся, улыбнулся:

   — Хитрецы!

Как только дверь за ним затворилась, крайчая Анна Петровна Ртищева так и расцвела.

   — Дороден стал великий государь! Дородство — царям украшение.

11

Новые, нежданные дела Алексей Михайлович любил решать сразу, без приказов Думы, как самому угодно. Для быстроты, для исполнения его личной воли и был создан Приказ тайных дел, где сидели люди расторопные, умные. В этом приказе не было ни единого дурака.

В Большое Мурашкино воеводе Давыду Племянникову через полчаса уже было отписано: всем беглым из Мурашкина, из Лыскова, которые живут в Сергаче, в государевом имении, жить в Сергаче по-прежнему. Селом же владеть вдове боярина Морозова Анне Ильиничне[14], слушать её крепко, ни в чём не перечить.

Большое Мурашкино — село богатейшее. Алексей Михайлович любил, когда престарелые бояре били ему челом, даруя свои владения. По смерти знатных людей отходили к царю многие угодья, земли, даже города. Он этими угодьями, землями, городами награждал за службу, новых слуг тоже ведь надо привечать.

Не удалось забрать назад Лысково и Большое Мурашкино. Алексей Михайлович не больно и жалел. Анна Ильинична, чай, бездетная...

Занявшись хозяйственными делами, государь ушёл в них с головою. Любил устраивать жизнь благоразумную и обильную. Борис Иванович Морозов привил страсть к хозяйству, сам был зело разумен и бережлив.

Вон с Мурашкина на жалованье ратникам собрано тысяча шестьсот пятьдесят один рубль четыре алтына три деньги. Не всякий город столько даст! С Лыскова получено тысяча восемьдесят один рубль двадцать пять алтын!

Всё ещё не в силах расстаться с богатым имением, царь ответил на челобитье крестьян, указал Племянникову в Мурашкине и Симанскому в Лыскове забрать в Тюрешевской волости яровой хлеб и раздать бедным крестьянам, «чтоб тот хлеб вперёд было на ком взять». Пусть Мария Ильинична не говорит, что он-де не заботится о её родственниках.

Просматривая дела своих имений, вспомнил: хотел завести в Скопине и в Романове гусей и уток. Отписал: дать по пять алтын на двор для завода гусиных и утиных стад. На две тысячи дворов — триста рублей, чтобы с каждого двора присылали потом в Москву по одному гусю да по две утки в год.

Отправил грамоту в дворцовую Гуслицкую волость: пусть наберут в Рязанском уезде человек сто и больше валить строительный лес.

Сочинил письмо Ордин-Нащокину во Псков. Хотелось завести полотняное дело. Просил Афанасия Лаврентьевича приискать мастеров, которые умеют сеять лён, умеют мочить его, стелить «и строят на торговую руку и которые коленские полотна делают». Указал Фёдору Ромодановскому доставить урожайные семена льна, да не мешкая, чтоб к севу поспеть.

Распорядился доправить с Лаврентия Капустина пени в пятьдесят рублей. Он из Романова прислал мясо полтями, а не тушами, грудинок и потрохов не прислал.

А вот Автомон Еропкин молодец, собрал-таки с алатарской мордвы за прошлый год восемьсот двадцать шесть пудов мёда. Мордовский мёд от ста хворей.

Хозяйственные дела — утешение и радость, с души воротило разбирать человеческую неприязнь. Хованский снова вздорил с Ордин-Нащокиным. Афанасий Лаврентьевич учредил во Пскове выборное начальство. Горожане избрали совет из пятнадцати человек. Пятеро управляют городскими делами по году, остальные в советчиках. Потом другие пятеро у власти, третьи. Питейная продажа во Пскове свободная, оброк идёт в казну. Три недели в год иноземцы торгуют беспошлинно. Кому-то это выгодно, кому-то нет, но Хованскому все новшества Ордин-Нащокина как острый нож, донос следует за доносом. И допёк. Ударил Афанасий Лаврентьевич челом: освободи, государь, от городовых дел, невмочь! Хитрый человек, просит оставить за собой одни дела посольские да вестовые, а надеется, что спор с Хованским Алексей Михайлович решит в пользу новшеств. Но попусти их, новшества, — вся жизнь в государстве сломается. Коли есть в городе правители, зачем воевода нужен? Не нужны воеводы — нужен ли царь?

13

Никон в патриархах саккосов штук сто нажил... — Саккос — верхняя архиерейская одежда, заменяющая собою фелонь и имеющая с ней одинаковое духовное значение, а именно: означает вретище и напоминает о той червлёной ризе или хламиде, в которую облачен был Спаситель; архиерей, облачаясь в саккос, обязан припоминать унижение и смирение Спасителя и не возноситься высотой своего служения.

14

...вдове боярина Морозова Анне Ильиничне... — Морозов Борис Иванович (1590—1661), государственный деятель, руководитель русского правительства в середине XVII в., боярин. Был «дядькой» (воспитателем) царя Алексея Михайловича. С 1645 г. фактически возглавил московскую администрацию. Руководил приказами Большой казны, Стрелецким, Аптекарским. Стремясь увеличить доходы казны, сократил жалованье служилым людям и ввёл высокий косвенный налог на соль. Эти меры явились причиной восстания в Москве в июне 1648 г. Восставшие требовали выдачи Морозова, но царь укрыл его в своём дворце, а затем отправил в фиктивную ссылку в монастырь, но через четыре месяца вернул в Москву. До конца 1650-х гг. Морозов продолжал негласно руководить правительством. Анна Ильинична, его жена, — дочь И. Д. Милославского, сестра царицы Марии Ильиничны.