Страстотерпцы

9

Переждал протопоп рождественские морозы, переждал крещенские. Сретенские тоже переждал. Как помягчало на дворе, затрусило наст снежком, собрался и пошёл обозом через Тюмень, через Туринский острог на Верхотурье.

Иди и дойдёшь.

В Верхотурье встретил Ивана Богдановича Камынина, старого знакомого. Нижегородский человек, в Москве знались. Иван Богданович полтора года тому назад служил в Верхотурье воеводой. Пока дела сдавал, в дорогу собирался, восстали татары.

   — Как же ты проехал, протопоп?! — удивился Камынин.

   — Христос пронёс. Пречистая Богородица провела, — легко отвечал Аввакум. — Мне, Иван Богданович, никто уж не страшен после Даур. Одного Христа боюсь.

И верно, зело осмелел протопоп.

Местный иерей, почитая великого страдальца, позвал Аввакума в соборе служить. Аввакум же не только отслужил обедню по-старому, крестясь двумя перстами, но и громыхнул проповедью. Власти, насаждающие Никоновы новшества, назвал волками. Напоследок же так молвил:

   — Волчат подавить нигде не худо — ибо волками вырастут. Я же обещаю вам сыскать в Москве матерого вожака, череп ему раскроить за пожранное стадо овец словесных.

От таких речей у священника медвежья болезнь случилась.

Власти тоже проводили протопопа из Верхотурья с великим удовольствием.

По зимней дороге успел Аввакум доехать до Устюга Великого. Здесь и пережидал полые воды.

Мог бы и до Тотьмы добраться, но ростепель обманула. По лужам в Устюг приплыли-прикатили в день Сорока Мучеников. Сняли дом на два месяца. Тут и грянули морозы, да такие, что на улице вздохнуть страшно, грудь обжигает.

Великий Устюг потому и великий, что был в старые годы северной столицей. Все поморы, открыватели ледовитых морей и великих рек, или родом устюжане, или снаряжались в путь в Устюге. Что ни дом — купец, мореход, казак-землепроходец.

В Великом Устюге власти к протопопу благоволили, но друга себе нашёл не среди именитых людей. Шёл к заутрене, неся на себе облако морозное, — в одной рубахе, бос, без шапки — юноша. Не калека, не дурачок.

   — Юродствуешь? — спросил Аввакум.

   — Уродствую.

   — Холодно?

   — Холодно, батюшка.

   — Приходи ко мне домой, помолимся.

   — Сам приходи! Спроси Фёдора, всяк укажет, где моя келейка.

Во время службы юродивый забежал в церковь к иконам приложиться. Ноги об пол стучат как деревянные. Молящихся от того стука мороз по спине продирает.

А Фёдор встал под куполом, на орла Иоаннова, названого сына Богородицы, засмотрелся{8}. Руки сами собой поднялись, но до локтей. Не орлиный взмах — шевеленье замерзающей вороны. Тут певчие запели, Фёдор и замер. Руки топорщатся, ноги боль нестерпимая корчит. Палец с пару сойдёт — взвоешь, а тут по колено мёрзлое мясо на окаменелых костях, — он же, милый, как ангел, глядит на Царские врата, на престол и Духа Святого видит.

Служба кончилась. Подошёл юродивый к протопопу благословиться, сказал, в глаза глядя:

   — Д сам тебе келию мою покажу. Пойдёшь?

   — Пойду.

А с ним, бедным, не то что выходить из храма, подумать о выходе — студёно. Фёдор углядел смятенье, к руке Протопоповой лицом припал.

   — Ничего, батька, я привык. Ради дружбы нашей Господь мороз послал.

Жил Фёдор у людей хороших. Изба стояла на заднем дворе, утонув в снегу. Но пол вымыт, на столе хлеб, печь топится, в печи горшок каши.

   — Из каких же ты людей будешь? — спросил Аввакум.

   — Из богатых, — просто ответил Фёдор. — У моего батюшки в Новгороде амбары и лавки, но родом мы из Мезени.

   — Книги у тебя.

   — Батюшка денег не жалел на учителей. Я большие торга вёл, да спохватился. Деньгами вечную жизнь не купишь. Наплакался по себе и пообещал Господу уродствовать. Язык смел, да тело не больно храброе. Солгал я Исусу Христу. Батюшка уговорил не ввергать дом в убытки. Какое купцу доверие, если сын блаженный дурак. Но Господь меня быстро приструнил. Плыл я на ладье с Мезени, волны расходились. Не помню как — то ли смыло, то ли ветром сдуло — упал с ладьи. Ноги в снастях запутались, а голова в море. Тут и обещал Господу: коли спасёшь от потопления, буду бос по снегу ходить. Уж какой силой, а видно — Божией — выперхнуло меня обратно на палубу. И уж больше Господнего терпения не испытывал, пошёл странствовать.

Аввакум ткнул пальцем в Следованную Псалтирь — в Никонову заразу:

   — От богатства уберёгся, поберегись же, Фёдор, и от книжных прелестей.

   — Не ведаю, батюшка! — испугался юродивый. — Чем книга нехороша?

   — Тем, что Никоном порчена. В сей Псалтири — ложь великая. Всего два пропуска, а православие погублено. Велел патриарх выпустить статью о двенадцати земных поклонах при чтении великопостной молитвы святого Ефрема Сирина[10] да статью о двуперстном крестном знамении. Не крестись, как святой равноапостольный князь Владимир{9} крестился, не крестись, как творил знамение отец Сергий[11], святейший Гермоген-мученик. Крестись, как Никон крестится — враг Христов.

Фёдор так и подскочил с лавки, будто зад ему обожгло.

   — Бог тебя, батюшка, наградит за спасение души моей.

Схватил книгу и, нимало не размышляя, кинул в печь.

   — Зело! — изумился Аввакум.

Благословил Фёдора. Фёдор же поклонился протопопу в ноги и сказал со страхом:

   — Тебя в Москве в золотых палатах ждут.

10

Великий государь Алексей Михайлович{10} в ту минуту, прозрённую сердцем юродствующего Фёдора, помянул Аввакума добрым словом.

Умер главный иконописец Оружейной палаты Яков Тихонов Рудаков. Государю то печаль, но ещё большая печаль государю — кого поставить над иконописцами? Хороших людей много. Поставь этого — будет это, поставь иного — будет иное. Кого ни поставь, перемены не избежать.

Послушался бы батьку Аввакума, батьку Неронова{11} — был бы в патриархах Стефан Вонифатьевич, кроткая душа{12}. Так нет, возжелалось Никона, и вместо покоя с миром — поклёп с дрязгой, вместо благословений — проклятья...

   — Батька Аввакум сказал бы, кого поставить в Оружейную! — вздохнул Алексей Михайлович.

Царица Мария Ильинична[12] даже напёрсток уронила.

   — Зачем вспомянул протопопа? Да и зачем бы ты спрашивал у человека недворцового?

   — Затем, что правдив. Богдашка Хитрово ведь хитрово и есть: не лучшего поставит, а для себя удобного. Большой таскун. Дай волю — всё из дворца украдёт.

   — Уж очень ты сердит, свет мой!

   — Как не сердиться? Дементий Башмак донёс поутру: у Хитрово в доме медные деньги серебрят.

   — Доказано ли?

   — А хоть и доказано! Он — оружейничий! Узнает народ, что воры в Оружейной палате сидят, — жди беды. По кирпичику Кремль разнесут. По морде Хитрово шмякну — вот и всё наказание злодею.

   — Беда с медными деньгами.

   — Ещё какая беда. Уж год, как приказано сливать монеты в бруски да в казну сдавать. Не поспешают.

   — Жалко! Рубль отдай, а получи пять копеек.

   — Государыня ты моя! Семь тыщ казнили из-за медных денег, а страха в народе нет. Ведь к тем семи тысячам ещё пятнадцать прибавь. Кому руку секли, кому пальцы, у кого всё имущество в казну взято... Не боятся. Натирают полтины ртутью, полудой кроют. А на каждом крест! О чём Христа просят? Помоги, Боже, у царя своровать?! Мне, Мария свет Ильинична, правдивые люди нынче дороже золота. Потому, знать, Аввакум и вспомнился. Едет из Сибири батька. Никон его так и сяк гнул, а протопоп прямёхенек.

10

...великопостной молитвы святого Ефрема Сирина... — Св. Ефрем Сирин жил в IV в. В юности он был безрассудным и раздражительным, но, попав в тюрьму по обвинению в краже овец, прозрел, удостоился слышать глас Божий и смирился. После этого он изучил Писание и вёл подвижнический образ жизни. Проповедовал язычникам христианство, отказался от сана епископа, предложенного ему Василием Великим в Кессарии. Умер в 373 г. в сане диакона. Оставил много толкований Святого Писания и других сочинений, а также умилительные молитвы и песнопения и покаянную молитву «Господи и Владыко живота моего», о которой идёт речь в тексте. В частности, по поводу числа поклонов при чтении этой молитвы были разногласия старообрядцев с нововведениями Никона, который заменил к тому же земные поклоны на поясные.

11

...отец Сергий... — Сергий Радонежский (1314—1392), святой, преподобный, преобразователь монашества в Северной Руси и величайший подвижник. Основатель Троице-Сергиева монастыря и других обителей.

12

Царица Мария Ильинична — первая жена царя Алексея Михайловича, дочь И. Д. Милославского, человека незначительного происхождения, возвысившегося уже после замужества своей дочери.