Страница 4 из 16
– Никто тебя не заставляет снимать! Больше того, ты не смей его снимать, пока здесь голландцы! Ишь ты, что придумал: снять английский флаг, чтобы завтра меня по телевиденью размазали!
– Ну, хорошо, – сказал Петров кротко. – Не буду снимать.
– Иди отсюда! – приказал директор и с улыбкой повернулся к голландцам. У тех на лицах была полная информация о положении дел с правами человека в России. Директор как будто ударился лбом о голландские лица.
– А ну вернись! – повернулся он к удаляющемуся Петрову. – Василий Парамонович, ну что ты, в самом деле? И слова тебе нельзя сказать – обиделся, надулся… Иди сюда. Вот, – директор обнял щуплого Петрова за плечи и развернул его к голландцам. – Он вам сейчас сам объяснит, зачем повесил этот проклятый флаг! И пусть только попробует не объяснить! Я его по тарелке размажу вместе с вашей Голландией! – широко улыбнулся директор, хлопнул переводчика по плечу так, что у того слетели очки и, крутя головой, пошел домой, обедать. Жена обещала солянку.
Яблоко
Это всем известно: про Ньютона и про яблоко. Такая картина: сидит Ньютон в саду под яблоней, хмурится, что-то у него в голове не срабатывает. И в это время падает яблоко. Прямо в то место. Все прекрасно срабатывает и Ньютон от неожиданности открывает закон, по которому мы до сих пор живем.
До сих пор живем! Сколько можно? Или перестала, как говорят поэты, «собственных Ньютонов земля родимая рождать?»
Нет, не перестала!
Живет этот человек в четвертом этаже, в моем доме. Фамилия, конечно, Думов. Ученый по всем статьям. И по повадкам. Пиджачок в мелу, пальцы в чернилах, словом – гений.
А что, думаю, Пантелеймон Анахоретович, чем ты хуже того садовника? Почему это ты не можешь для мирового прогресса сработать?
Вот лифт, скажем. Застревает в нем обычный человек. Он что делает? Кричит, воет, нехорошие слова на стенках пишет. А ученый? Ученый думает – а что это он так застрял неожиданно? Нет ли здесь закорюки какой, чтобы прогрессивно что-то решить?
Короче, Думов – в лифт, а я – к автомату. Р-раз! И застрял, голубчик. Тишина. Жду. Пять минут жду. Десять минут жду. Тихо. Птиц над крышами слышу, а гений мой не шелохнется. Глубокая, видно, мысль, никак до дна не осознает.
И тут – уж не знаю как, может, про себя он там орал, только я как будто внутри себя: помоги-ите! – слышу, – спаси-ите!
Прохожу я случайно мимо и кричу:
– Что такое? Случилось, что ли, что?
– Помогите, – говорит. – Только тихо! Может сорваться! Не шумите, пожалуйста.
– Да как же он сорвется? Его же расклинит, во-первых. Во-вторых, пружины…
– Не надо мне объяснять! Я все это знаю! Вы только не шумите. Они шума не любят.
Фу ты, господи! Пугливый какой, думаю. И суеверный. Зря я все это с лифтом затеял. Но это я уж потом понял. А перед тем, как понять, я его шесть раз вешал.
Увидит меня – бледнеет. Но, хотя и не здоровается, действий не ведет. Ходит мирно.
Начал к нему дружок приходить. Тоже такой – в очках, брючки сползают, рассеянный очень. Я так думаю, что его к нему, к моему Думову, там, в Академии от месткома прикрепили, чтобы с ним ничего не случилось. От меня, значит. В сторожа.
Идут они по улице, прямо сердце сжимается: то молча шагают, кто как, сено-солома, а то вдруг заговорят, ручками начнут махать! Это, значит, идея пронеслась, – но все мимо, мимо! Потому что они пошумят, поскандалят, а потом вежливо так, за ручку, попрощаются, и по домам.
А мне, глядя на них, плакать хочется. Ведь стоит на месте прогресс, не движется! И не хватает-то, может, пустяка, чтобы у них в головах зацепление произошло, чтобы вхолостую там не крутилось, чтобы деньги не стыдно было в кассе получать! А то – что ж такое? По форме все как будто соответствует, как обычно у гениев – и костюмчик мятый, и стрижка по-каторжному, и глаза в разные стороны сосредоточенно смотрят, а внутри – никакого тока, сплошные короткие замыкания!
И вот однажды вечером, когда они горько так призадумались под моим балкончиком, настелил я в своей квартире на втором этаже детскую железную дорогу, за восемнадцать рублей еще купленную, на пенсионные деньги, для разбойников-внуков, паровоз с вагонами на вертолетную тягу переделавших, так что ужинаешь на кухне, а тебе вдруг на голый череп начинает целый состав спускаться, так вот настилаю я железную дорогу, прикидываю расстояние до гениев и раскатываю по этой дороге пару яблок друг за другом довольно мягких сортов!
Падает вначале Думов, головой ложится к универсаму. А дружок его, от месткома, тот попадает на газон и от Думова расположен оказывается на шесть часов ровно.
Ну, думаю, если сейчас, при таком благоприятном раскладе ничего у вас внутри не содрогнется, то грош вам цена, как гениям! И на работу вам так и сообщу!
Стою над ними, весь дрожу от нетерпения, но любопытных отгоняю. «Научный эксперимент!» – говорю. «Тихо! Идут испытания!» – добавляю для старух – ох, и любопытные же это создания! Так размышляю, что старик уходит с годами в глубину, а старуха – на поверхность, но это между делом. И между нами.
Думов первый головку поднял, мутно так посмотрел, но узнал меня, потому что тут же снова откинулся.
А второй… второй глаза открыл, сел, поморщился, затылок пощупал и говорит мне:
– С какого это вы этажа нас обстреляли?
– Со второго, – отвечаю и на корточки присаживаюсь.
А он посмотрел мне в глаза совершенно трезвым взглядом и говорит:
– Траекторию как рассчитывали – по таблицам или на глазок?
Я чувствую что-то такое, около, и чтобы не спугнуть отвечаю шепотом:
– На глазок…
А он тоже шепотом:
– А по движущейся цели?
– И по движущейся, – отвечаю.
– А с ускорением? Это, допустим, я иду быстрей, быстрей, а потом побегу?
– Все равно уложу! – отвечаю.
Схватил он меня за руку и отвел в институт космических исследований. Сейчас я у них сектором заведую: пятнадцать докторов у меня и восемьдесят два кандидата, на планете Венера в пятикопеечную монету попадаем всем коллективом. Без таблиц, яблок и прочей чертовщины. Исключительно на глазок.
Юбилей
Известному писателю Павелину в день его семидесятилетия поздравления несли сумками. Двери не закрывали, потому что телеграммы шли безостановочно. Жена Павелина принимала посетителей, отвечала на телефонные звонки, а сам писатель, поджарый, седой (не лысый), с большим выразительным ртом и морщинистыми веками за дымчатыми стеклами очков сидел в кабинете и улыбался. Жена думала, что он работает, а он целую неделю ничего не делал, ждал этого дня и не мог ни с кем говорить от нетерпения.
В шесть чесов вечера он вышел и удивил домашних. Вернее, огорошил их тем, что вышел, надел плащ, шляпу, взял трость в виде зонтика или зонтик в виде трости (как угодно) и заявил, что поедет на дачу. Причин объяснять не стал, как обычно. Жена едва сдержала слезы, дочь понимающе кивнула и только зять, который тайно ненавидел Павелина за полное к себе безразличие, подумал что-то нехорошее, но тут же стал гадок самому себе – в такой день!..
Павелин сам водил машину. Он знал, что езды здесь максимум сорок пять минут, а до восьми еще – он посмотрел на часы – час пятьдесят. Он ехал и улыбался. Выехал на кольцевую, затем на Каширское, и вот они – дачи.
Октябрь стоял тихий, теплый, но деревья дружно пожелтели. Он ходил вокруг дачи, пахло грибами, среди валунов журчал ручей, за чистоту вод которого он боролся три года.
Нет, время стояло на месте.
«Вот так и надо продлевать жизнь, – подумал Павелин, – ожиданием… А вдруг не приедет?»
Но он лишь поддразнил себя. Приедет. Электричка приходит в семь сорок, и ходьбы здесь для ее юных ног от силы на пятнадцать минут.
Господи, роман! Год взаимных ухаживаний, усмешек, разговоров… О чем только? Да обо всем! О Пушкине, о Миттеране, о Меттернихе, об Овидии, о Тиберии, о Христе, о Сталине, о Микельанджело… Вот здесь она пошла (сама!) к этим темам. Здесь началась ее территория и, ступив на нее, она уже не захотела назад, к ученичеству, к…