Страница 3 из 16
– Бульвар Коминтерна, семь, а по-старому…
– Мне не надо по-старому.
– Мой отец…
– И про отца не надо. Я приду в одиннадцать.
«Эта женщина, – подумал Думбадзе, – сумасшедшая».
В своем кабинете он подошел к зеркалу и осмотрел себя. Он сдвигал брови, смотрел исподлобья, скалил крепкие зубы и не находил в себе ничего, чем может увлечься женщина. За этим занятием и застал его член коллегии бывший матрос Махорин.
– Ты что, кацо? – сказал он и подмигнул. Хотя Махорин был старше Думбадзе на пять лет, но рядом с ним казался простаком. Прежде, чем попасть в ЧК, он командовал полком.
– Махорин, посмотри, – сказал Думбадзе, – может меня полюбить женщина издалека?
– Смотря какая. Издалека ты мужик что надо.
– Ты не шути, Махорин. Дело серьезное.
– Так я и говорю. Смотря какая. Есть, знаешь, дамочки, что на мрачный вид, как на огонь летят, а есть…
– Довольно. Так, говоришь, есть такие дамочки?
– Е-есть. Сколько хочешь. В Питере, в экипаже, был такой…
– Слушай, Махорин, – прервал его Думбадзе, – если женщина назначает свидание где угодно, понимаешь? где угодно. Что ты думаешь?
– Я думаю, что я бы этот вопрос не выносил на заседание коллегии. Или…
– Вот! Или. Или, понимаешь? Или она хочет, чтобы ты не выносил вопрос на заседание!
– А! Ну да!.. Пойдешь?
– Да.
– Дом окружить?
– Не надо… Не надо, конечно! Тогда уж забраться в горную пещеру, что ли? Мы ведь не во вражеской стране, в самом деле!..
Ночью Думбадзе встал, нашарил на кресле галифе, достал папиросы. При свете спички он смотрел на спящую женщину, пока не прижег пальцы. Сейчас Вера была так красива, что ему показалась невероятной вся эта история. А если действительно ничего такого? Все женщины в революцию стали немного сумасшедшими. Думбадзе вспомнил, как один военспец доказывал ему в Москве, что революции были сыграны для женщин, как балы. Что, когда уже им приедается все – и наряды, и театр, и искусство, – трубит труба, и мужчины начинают убивать друг друга. Но на этот раз, заключил военспец, они немного не рассчитали и мужчины во всей этой заварухе забыли о заказчицах.
Он еще раз чиркнул спичкой и прикурил.
– Алексей… – сказала она сонным голосом.
– Да?
– Ты простишь меня, хоть когда-нибудь, за то, что я тебе навязалась?
– Прощу. Спи.
– Я была немного… сумасшедшая, – шепотом сказала она. – И я так устала ото всех этих революций. Раньше мы жили тихо, и мне хотелось событий, катастроф, любви, а теперь не надо ничего, ничего… Только опереться на кого-то… на кого-то сильного…
– Как ты много говоришь.
– Да. Я страшно много говорю… Но я научусь… молчать… Иди сюда.
Думбадзе потушил папиросу.
Утром Махорин ни о чем не спрашивал Думбадзе, но тому трудно было сносить его взгляды.
– Нет ничего. Пока нет, – не выдержал он и взорвался: – Да не смотри ты, как кот!
– Ты не психуй, – спокойно сказал Махорин. – Нет, так нет. Что узнал?
– Отец почтовый работник, как его? почтмейстер. Сейчас служит, – неохотно сказал Думбадзе. – Она была замужем. Муж погиб в шестнадцатом. Нигде не служит.
– Муж?
– Сам ты муж! – заорал Думбадзе! – Она, понимаешь? она нигде не служит! И не служила! Барынька, понимаешь? Мужчин нет подходящих, понимаешь?! Ослиная твоя башка!
Махорин ухмыльнулся.
– Тогда порядок.
– Что порядок? Какой порядок, если все остается по-старому, если их даже революцией не прошибешь? По-ря-док! – Думбадзе выругался.
– Спокойней, товарищ. Вот погоди, разобьем контру внешнюю и за внутреннюю возьмемся.
– Что ты понял? Какая она контра? Она никто, понял? Никто! Пузырь из мыла!
– Ну, насчет пузыря это мы проверим. Проверим! Я, знаешь, сомневаюсь, когда они что-то так делают. Так они ничего не делают. Она тебя держит за одно место, а сама имеет интерес к твоей работе! Да списочки, – Махорин хлопнул ладонью по бумагам на столе Думбадзе, – ей за это подай! А ты как думаешь?
– Дурак ты, Махорин.
– Может, я и дурак. Я, знаешь, нивирситеты в кубрике проходил. А экзамент я сдавал вахтенному вот с таким вот кулаком! Так что знания у меня крепкие. И я тебя предупреждаю, товарищ, веди линию правильную, вот что!
– А я тебе скажу, Махорин, вот что – тебе на общие темы говорить нельзя, ты становишься злой и глупый. И необразованностью своей ты не кичись! И не смотри так на меня.
– А-а! – протянул Махорин. – Вот так, товарищ! Вот так! Это по сути дела, верно она к тебе подвалила! Нашла жидкое место в нашем строю! Так! Да!..
Когда к вечеру, после бурного заседания коллегии совместно с секретарем губкома, на котором Думбадзе категорически отказался подписать постановление о взятии Колобовой под стражу, он ходил в одиночной камере по диагонали, близкий к помешательству, то он слышал в зарешеченное окошко, как на плацу Махорин, не упускающий случая подтянуть у караульной роты строевую подготовку, командовал:
– Н-направляющие… шире… шаг! Р-равнение! Ножку держать! Держать ножку!.. Р-раз-два, р-раз-два!.. Подтянись! Ногу! Ногу держать!..
Флаг
Петров повесил на доме английский флаг.
В поселок приехали голландцы. Они столпились, показывая пальцами на дом Петрова и возбужденно расспрашивая о чем-то переводчика.
– Даже не знаю, как перевести, – сказал переводчик директору местного метизного завода. – Они спрашивают, зачем он повесил английский флаг? Какие у него мотивы были.
Директор очень хотел побывать в Голландии, поэтому послали за Петровым.
– Слушай, Василий Парамонович, – сказал директор щуплому Петрову, – ты зачем флаг повесил?
– А что, нельзя?
Петров переступил с ноги на ногу и набычился.
– Я не о том тебя спрашиваю – можно или нельзя. Я спрашиваю: зачем?
– Вы вон дачу построили в три этажа, я ведь не спрашиваю: зачем.
– Ты что, дурак?
– Сам ты дурак, – брякнул Петров, не успев испугаться и ощутив на мгновение счастье полета.
– Та-ак.
Директор посмотрел на Петрова, намечая будущие репрессии и их счастье. Но голландцы жадно ловили интонации их беседы, и директор понимал их счастье узнать об угнетении простого народа. Поэтому он рассмеялся и похлопал Петрова по плечу.
– Переведите им, – сказал директор переводчику, – что он назвал меня дураком.
– Зачем? – не понял переводчик.
– Переведите, переведите.
Переводчик перевел. Голландцы расхохотались. Им открылось новое счастье: народ поднимает голову. Но про флаг они не забыли и снова жадно поинтересовались, обступив Петрова и с симпатией рассматривая его.
– В общем, слушай вопрос, – сказал директор, предельно отмобилизовавшись, – они хотят знать, зачем ты повесил английский флаг.
– Взял да повесил.
– Зачем?
– Дом мой, что хочу, то и вешаю.
– Но почему английский-то? Что у тебя, англичане были в роду? Или ты им всю жизнь тайно молился?
– Я ведь не спрашиваю, кому вы тайно молились, когда парторгом были.
– Та-ак!
Директор даже расхотел на минуту в Голландию, разглядывая Петрова.
– Значит, не хочешь говорить… А ты знаешь, и правильно. Это всё в логике твоего поведения.
Петров насторожился.
– Раньше были тайные враги народа. Их надо было раскрывать. А сейчас вы действуете в открытую. Ты повесил английский флаг. Хорошо. Допустим. А дальше что? А дальше тебе хочется принести уже ощутимый вред своей стране. Чтобы страна на опасной переправе через историческую бурную реку подломила ноги и рухнула в пропасть. Ты этого хочешь?
– Чего я сделал-то? – взволновался Петров.
– Чего? А того! Ты же прекрасно знаешь, что наш завод стоит второй год. Тут приехали товарищи из Голландии, хотят вложить в него свои гульдены! А ты срываешь переговорный процесс! Овечкой он прикидывается! Говори, зачем повесил флаг и скройся с глаз моих!
– Ну, повесил и повесил… – Петров заметно сбавил тон, директор испугал его какой-то старой, многовековой, но до сих пор безупречно действующей дубиной. – Надо – так сниму. Снять, что ли?