Страница 21 из 176
— Вы — член партии, комсомолец? — поинтересовался Ананьин.
— Комсомолец.
— Подойдет…
— А ты что ж это — беспартийного и на работу бы не взял?
— Вот видишь, Пантелей. Стоит только слово сказать, а он уже с придирками.
— Пошли, мужики, во двор, перекурим это дело, — предложил Пантелей.
Расселись на грубо сколоченной лавке под развесистой шелковицей Пантелей, Клим, Сергей, Михаил и Захар. Алексей исчез куда-то с Ниной. Максим остался в доме с женщинами.
Вечер стоял мягкий, тихий. Крупные теплые звезды струились тусклым молочным светом. На темно-синем небе густо лежала серебристая звездная пыль. Пантелей вспомнил о ночных полетах там, над Германией…
— Нет лучше воздуха, чем в наших краях, — сказал он, подумав о своем. — В Средней Азии сухо, как в духовке. На Балтике сыро. За все лето в Германии ни одного такого вечера не было…
Помолчали немного, светя в ночи папиросами.
— Тебе приходилось, брат, встречаться с немецкими коммунистами? — спросил Михаил.
— Приходилось.
— Скажи, возможна ли в ближайшее время там революция?
— А что вы слыхали о партии Гитлера? — неожиданно спросил Пантелей.
— А разве в России не было соглашателей? — вопросом на вопрос ответил Ананьин.
— Это не партия соглашателей, — возразил Путивцев. — Это значительно опаснее. Я слышал Гитлера. Он ловко играет на национальных чувствах немцев. Умело использует социальные лозунги, выдавая свою партию за партию рабочих.
— А разве меньшевики не использовали социальные лозунги? — не сдавался Ананьин.
— Использовали, — сказал Пантелей. — Не смогу я, наверное, объяснить… Но это совсем другое. Надо побывать там, пожить, увидеть все своими глазами…
— А ты как считаешь, Гитлер и его партия могут прийти к власти? — спросил Романов.
— Видишь ли, завод, на котором я был, не совсем обычный.
И Путивцев рассказал о Хейнкеле, о его заводе, об обедневших бауэрах, вчерашних люмпен-пролетариях, которых набрал Хейнкель на свой завод. Рассказал о Видере, о человеке, который не хочет даже слышать слово «политика».
— И таких, как он, в Германии немало. Но главная беда — раскол, который внесли социал-демократы в ряды рабочего класса. В таких условиях Гитлер может прийти к власти. А это враг коммунистов, враг опасный, убежденный, и борьба с ним будет трудной.
— Классовая борьба везде и всегда была трудной. Но в Германии она ведется в открытую, у нас же принимает скрытые формы, — заметил Ананьин.
— Что ты имеешь в виду? — спросил Пантелей.
— На словах сегодня все за Советскую власть, а на деле у нас еще есть такие, которые стараются вставлять палки в колесо истории.
— Опять ты завел любимую пластинку, — недовольно поморщился Романов. Видно, не раз они говорили об этом.
— Это не пластинка, это мое твердое убеждение. Я уверен, что передовая линия борьбы социализма с капитализмом проходит в нашей стране. Сумеем одолеть своих внутренних врагов — никто нас не одолеет.
— Пока армию не перевооружим — опасность превеликая. Фактор времени для нас сейчас — самый важный, — сказал Пантелей.
— Вот именно! — воодушевился Ананьин. — Этой задаче необходимо подчинить все.
— А средства? — раскуривая новую папиросу, спросил Романов.
— Деньги, что ли?
— Да, средства.
— Деньги надо взять в деревне.
— А где же они в деревне? На улице, что ли, валяются? — усмехнулся Романов.
— А ты что думаешь, комсомольский вожак? — спросил Ананьин.
Михаил расправил плечи, будто собирался вступать в драку:
— Не люблю я ваших споров. Один говорит — вроде прав, другой — тоже прав.
Ананьин недовольно повел бровью:
— Дипломатом ты становишься, Михаил.
— Бросьте вы, Сергей Аристархович, приписывать мне разное… А если хотите без дипломатии… Не нравится мне, что вы… что вы…
— Ну-ну, давай-давай, без дипломатии…
— Что вы о людях не думаете!
— О каких это людях, позволь спросить? Есть люди, а есть человеки. Есть бедняк, а есть кулак, есть рабочий и есть буржуй… Всеобщего братства быть не может!
Тихон Иванович Константинов сидел поодаль, на завалинке, тоже курил, прислушивался к разговору. Слушал, слушал и не выдержал:
— А я говорю вам, что всякий, гневающийся на брата своего, подлежит суду.
— Слыхал? — обрадовался Ананьин. — Тесть тебе подбрасывает прямо из Библии насчет всеобщего братства…
— Ты это зря, — не выдержал Романов.
— Насчет всеобщего братства?..
— Ты что, не понимаешь, о чем говорил Михаил?
— Я сейчас знаете что вспомнил? — неожиданно сказал Пантелей. — Перемышль. Как мы там в окопах сидели: под ногами — чавкающая жижа, дороги развезло, провианта не было, а Сергей притащил с нейтральной полосы кусок конины…
— Мне кажется, я никогда больше такого вкусного мяса не ел. Свежее, с дымком… Лошадь ведь только убили… — Ананьин был доволен, что разговор переменился и что Пантелей вспомнил случай, которым он сам гордился. — А помните, когда все мы собрались в двадцатом, в госпитале, у Клима, после того как белополякам дали как следует… Клим тогда получил свой именной маузер, а я ему завидовал…
— Ты сказал тогда: «Тебя пуля белогвардейская свалила, а меня вошь тифозная, а за это наград не дают…»
— Ну и память у тебя! — удивился Ананьин.
— А я тебе ответил, — продолжал Романов, — давай поменяемся: ты мне — ногу, а я тебе — маузер.
— Точно, так и сказал, — согласился Ананьин.
— Гости дорогие, шо ж вы усе цигарки палите, а пироги холонуть? — Евгения Федоровна высунулась в раскрытое окно, сделала рукой приглашающий жест.
— Пироги! Это дело! — вскочил Захар.
— Спасибо. Я сыт. Мне пора. — Ананьин поднялся.
— Куда спешить? Посиди еще, — проговорил Пантелей.
— Поздно уже…
— Пойду и я. — Романов тоже встал со скамейки.
— Ну что это, все сразу? Завтра выходной, выспитесь, — попытался удержать его Пантелей.
— Нет, пора. Ты когда уезжаешь? — спросил Клим.
— Думаю, в понедельник.
— Увидимся, значит, еще. Я зайду. — Клим пожал всем руки. — Пока…
Попили чаю с пирогами. Мужчины снова вышли во двор.
— А что, если завтра утречком на рыбалку, а? — предложил Захар.
— Сто лет не был на рыбалке, — сказал Пантелей.
— Да я вам такую рыбалку устрою — ахнете! — загорелся Захар.
— Ты не хвастай, не хвастай, — осадил его Михаил. — А то нахвалишься, а потом шиш получится. Рыбацкое счастье ведь изменчиво.
— Я вас в такие места повезу, шо, как говорится, при любой погоде…
— Рыбное дело ты знаешь, известно, — согласился Михаил. — А все ж таки…
Захар действительно рыбное дело, рыбный промысел знал. Вырос он в рыбачьем поселке на берегу Азовского моря. Отец его был атаманом рыболовецкой артели, или тафы, как тогда называли. Атаман пользовался большой властью в тафе… Он набирал артель, вел переговоры с хозяином, распоряжался ловлей и солением рыбы. От умения и ловкости атамана зависело многое.
В 1914 году, когда многих рыбаков забрали в армию, Захара приняли в артель кухарем. Он научился варить наваристую, пахучую тройную уху, запекать в золе полупудовых сазанов, начиненных мелко резанным луком, чесноком и петрушкой. С николина дня до покрова, с мая по октябрь, артель кочевала но побережью и питалась одной рыбой. Только хлеб покупали. А к нему — свежепробойная осетровая икра, судачья икра, засоленная в мешочках, свежевяленые, распластанные на две половинки чебаки, сухая тарань. Все это хозяйство и было на Захаре.
Потом он стал засольщиком. Артель промышляла тогда сельдь. Она хорошо ловилась в лиманах Азовского моря в марте, а в мае наибольший улов брали в гирлах Дона. С наступлением холодов сельдь уходила в теплые черноморские воды, и осенью наилучший лов был в Керченском проливе.
Все специальности в артели испробовал Захар. Был лямщиком, а в последние годы ходил уже крылашом — помощником атамана.
Брали они рыбу разную. Промышляли на косах. По северному берегу Азовского моря рыбными косами считались Федотова, Обиточная, Бердянская, Белосарайская, Кривая и Беглицкая. Эти песчаные или ракушечные косы вдавались далеко в море и продолжением имели песчаные или ракушечные отмели. Мелководье и твердый грунт под ногами были удобны при тяге невода.