Страница 176 из 176
Фрицу Брауну — отцу — кабриолет «мерседес-1» с гаражом в Оберзальцберге, бинокль — 1…
Франциске Браун — матери достались чемоданы, картина «Венера, Эрос и фавн», а также портрет фюрера работы художника Кирра…
Гитлер оба своих завещания — политическое и личное — написал 29 апреля сорок пятого года. Он начал диктовать их своей секретарше Гертруде (Тройдель) Юнге в два часа ночи.
28 апреля Лондонское радио сообщило, что Генрих Гиммлер через графа Бернадотта попросил передать союзникам, что готов сдать без боя немецкие войска на Западе генералу Эйзенхауэру.
Несколькими часами раньше Гитлер получил телеграмму из Бертесгадена от Германа Геринга, который сообщил, что если он не получит ответа от фюрера до 10 часов следующего дня, то будет считать, что Гитлер лишен средств связи, и вступит в обязанности рейхсканцлера, согласно декрету от 20 июня 1941 года. Получив эти известия, Гитлер сказал: «Нет такого зла, которое бы не обрушилось на меня».
Продиктовав оба завещания, Гитлер протянул своей секретарше Юнге ампулу с цианистым калием: «Это все, что я могу дать вам». Обо всем этом Владимиру Путивцеву рассказала сама Гертруда Юнге, которую Путивцев нашел в ФРГ с помощью Брэндэнджа.
Политическое завещание Гитлера состояло из двух разделов: обращения к потомкам и указания на ближайшее будущее.
Поражение под Сталинградом потрясло Гитлера. Интересная деталь: после Сталинграда он боялся снега. Он боялся даже брать его в руки.
В сорок четвертом году не осталось никакой надежды на победоносный исход в войне, но Гитлер продолжал гнать на убой тысячи и тысячи немцев, руководствуясь только одним — отдалить свой смертный час.
Когда уже нацизм доживал последние дни, последние часы, Гитлер по-прежнему «из любви к немецкому народу» призывал немцев не прекращать борьбы, ибо «жертвы, принесенные солдатами и мной, не пройдут бесследно, посев даст всходы…»
«Усилия и жертвы германского народа в этой войне были-столь велики, что они не могут быть напрасными. Цель остается та же — завоевание земель на востоке для германского народа».
Путивцев отложил в сторону текст завещания.
В советских листовках последних дней войны писалось:
«Гитлеры приходят и уходят, а народ германский, государство германское остаются…»
Прошло тридцать лет после войны. На германской земле существуют два немецких государства… Но в мир время от времени являются новые гитлеры, которые, как и Гитлер, пытаются манипулировать судьбами целых народов, как игральными картами… Да что там народами… Всей планетой!
Неужели все пережитое, смерть стольких людей — все напрасно?!
Неужели горькие уроки прошлого будут преданы забвению?!
Владимир Михайлович подошел к окну и раскрыл его.
Из окна хорошо были видны Бранденбургские ворота, подсвеченные снизу прожекторами, и рейхстаг. Над Бранденбургскими воротами развевался флаг Германской Демократической Республики, над одной из башен рейхстага, который был уже по ту сторону границы, свисал флаг ФРГ! Купол рейхстага сняли двадцать лет назад якобы для ремонта. Как хотелось бы некоторым вытравить из памяти народов незабываемый, победный май сорок пятого года!
Два мира стояли здесь лицом к лицу.
Было уже около одиннадцати. Владимир Михайлович оделся и спустился вниз.
Пошел обычным своим маршрутом: по Унтер-ден-Линден к Бранденбургским воротам. Потом свернул на Отто Гротевольштрассе, бывшую Вильгельмштрассе, где некогда размещались министерства иностранных дел гитлеровской Германии, старая имперская канцелярия и подземный бункер под ней из двадцати девяти жилых и служебных комнат.
Все это было взорвано вскоре после войны. Теперь на этом месте высился небольшой холм.
В шестьдесят девятом году, возвращаясь из ФРГ, перейдя зональную границу, Путивцев вышел на Отто Гротевольштрассе. Зеленый холм на месте бывшего бункера отделяла тогда от дороги низенькая изгородь. Владимир Михайлович перешагнул через нее. Взошел на холм — зеленый островок среди горячего асфальта. Приятно было опуститься на зеленую траву, снять туфли: за день он очень устал, надо было дать отдых ногам.
Поистине удивительна жизнь!.. Мог ли думать он, мальчишка, номер 47704, узник «Спорт-Паласта», которому, как и другим узникам в третьем рейхе, рано или поздно был уготован крематорий, мог ли он предполагать тогда, в лагере, что настанет время, когда он приедет сюда и будет сидеть на «могиле фюрера»?..
Фоссштрассе, куда вышел Путивцев и где прежде была новая имперская канцелярия, упиралась в границу с Западным Берлином.
Путивцев пошел в обратную сторону, к Александерплац.
Погода стала портиться. Молочная кисея окутывала город.
Возле телевизионной башни на Александерплац тоже было безлюдно. Изредка только мелькнут фары машин — светлые или желтые. А следом — красные, задние огоньки, как глаза морских животных.
Туман скрадывал очертания домов, все было размыто, будто шел не по улице, а по морскому дну. Это впечатление еще усиливалось оттого, что вверху висела, светясь, крутящаяся часть — ресторан телевизионной башни. Основание ее тоже скрывала молочная пелена. Только прожекторы вверху вращались, как бы выискивая, вынюхивая что-то…
Владимир Михайлович вспомнил Азовское море…
Перед самым отъездом в Берлин он был на взморье.
Стоял теплый октябрьский погожий день. Вода, однако, уже дышала не летней прохладой.
Сначала они шли по основному руслу, потом начались гирла Дона: протоки, заросшие камышом — зеленым и желтым, хрупким, перестоявшим.
Неожиданно перед носом катера простор как бы расступился — вышли в открытое море.
Вдали в серо-голубой вечерней дымке виднелись Таганрогский мыс, казавшиеся издали ажурными портовые краны на его оконечности.
Как огромные сигары, дымили трубы металлургического завода.
Рыжим, осенним отсвечивали справа и слева глинистые берега с пожелтевшей лебедой. Пятнами на них выделялась серебристо-пыльная полынь.
Солнце только что зашло, но часть неба и моря была окрашена розовым. Розовый цвет быстро тускнел.
Моторист развернул катер и повел вдоль берега. Теперь пенистый след за ним как бы делил море на две половины: слева гладко-глянцевитая вода отсвечивала все еще розовым, а справа по ходу лежали светло-голубые тона, постепенно, в сторону берега, темнеющие. Камыш на берегу казался уже совсем темным.
Снова повернули. В протоку вошли по черной воде. За кормой, однако, на бугристой пенистой водной дорожке все еще поигрывали блики розоватого.
И до того все это вдруг ощутимо представил, вспомнил, увидел Путивцев, будто в мгновение ока перенесся за тысячи километров из Берлина домой.
«Сейчас приду и закажу Таганрог», — решил он.
Что он скажет? Разве это имело значение? Скажет: «Мама! Это я…»
Ему нестерпимо, до боли захотелось услышать голос матери, голос Родины.
Таганрог — Ростов-на-Дону — Берлин — Росток
1972—1981