Рассказы о любви

— Балда! Все зависит от тебя. Если ты считаешь, что нам лучше остаться без посторонних, тогда она приедет как-нибудь позже. Поэтому я тебя и спрашиваю.

— Я сейчас погадаю на пуговицах.

— Тогда лучше скажи сразу «да».

— Ну хорошо — да.

— Прекрасно! Тогда я напишу ей прямо сегодня.

— И передай от меня привет.

— Это ее вряд ли обрадует.

— Между прочим, как ее зовут?

— Анна Амберг.

— Амберг — это красиво. И Анна — это святое имя, хотя и очень скучное, уже потому, что его никак нельзя сократить.

— А Анастасия было бы лучше?

— Конечно, можно сказать Стася или Стасель.

Тем временем мы уже добрались до самой верхушки, которая от одного уступа к другому становилась все ближе и притягивала к себе. Мы стояли и смотрели со скалы на странным образом уменьшившиеся поля, спускавшиеся по склону, по которому мы поднимались, и належавший глубоко внизу в долине под нами город. А за нами на холмистой местности стоял в часе ходьбы черный еловый лес, прерываемый узкими полосками лужаек или квадратом зерновых, резко выделяющихся на черно-синем фоне.

— Красивее, чем здесь, нет нигде в округе, — задумчиво сказал я.

Отец улыбнулся и посмотрел на меня.

— Это твоя родина, дитя. И она очень красивая, это правда.

— А твоя родина красивее, папа?

— Нет, но там, где ты был ребенком, там лучше всего, и красивее и душевнее. Разве ты никогда не ощущал тоски по родине?

— Нет, почему же, время от времени — да.

Невдалеке был лесок, где я мальчишкой ловил иногда малиновок. А чуть дальше должны еще находиться развалины крепости Штайнбург, которую мы, мальчишки, когда-то соорудили. Но отец устал и, чуть-чуть отдохнув, мы двинулись в обратный путь, спустившись по другой тропинке.

Я бы с удовольствием узнал о Хелене Курц кое-что еще, но не решался начать об этом разговор, боясь, что мои мысли будут прочитаны. Беспечный покой домашнего уклада и радостные перспективы долгих беззаботных каникулярных недель разбередили мою юную душу и зародили томление по любви, которая только ждала момента, чтобы начаться. Но вот он-то никак и не наступал, и чем больше я внутренне был занят образом прекрасной девы, тем меньше непринужденности чувствовал, чтобы расспросить про нее и обстоятельства ее жизни.

Медленно шагая в направлении дома, мы набрали вдоль кромки поля большие букеты цветов, искусство, которое долгое время оставалось для меня недоступным. В нашем доме существовала привычка, исходившая от моей матери, держать в комнатах не только цветы в горшках, но и всегда свежие букеты на всех столах и комодах. В течение лет неизменно собирались многочисленные простые вазы, банки и кружки, и мы, братья и сестры, никогда не возвращались с прогулки без цветов, охапок папоротниковых листьев или веток.

Мне казалось, я годами не видел полевых цветов. Они ведь выглядят совсем иначе, если ты просто проходишь мимо и рассматриваешь с эстетическим удовольствием эти красочные острова на фоне зелени, чем когда наклоняешься или встаешь на колени и смотришь на каждый отдельный цветок и выбираешь для букета самый лучший. Я увидел маленькие прячущиеся растения, их цветочки напомнили мне былые школьные экскурсии, и еще другие, их очень любила моя мать и часто награждала их выдуманными ею названиями. Они все еще здесь присутствовали, и с каждым цветком всплывали мои воспоминания, и из каждой голубой или желтой чашечки на меня непривычно смотрело мое счастливое детство, прямо мне в глаза.

В так называемом зале в нашем доме стояло много высоких шкафов из необработанной еловой древесины, в которых хранилось собранное за долгие годы книжное богатство — путаная коллекция дедушкиных времен; книги стояли бестолково, без разбора, как попало. Будучи ребенком, я нашел среди пожелтевших фолиантов с чудесными гравюрами «Робинзона» и «Гулливера» и прочитал их, а также книги про мореплавателей и изобретателей; позднее я заинтересовался беллетристикой, проштудировал роман «Зигварт, монастырская история»[30], поэму «Новый Амадис»[31], «Страдания Вертера», переводы из Оссиана[32], затем книги Жана Поля, Штиллинга, Вальтера Скотта, Платена, Бальзака и Виктора Гюго, а также книжечку Лаватера «Физиогномика» и множество выпусков очень милых альманахов; за ними последовали книжки карманного формата и народные календари — все с эстампами знаменитого немецкого гравера Ходовецкого — и более поздние, иллюстрированные Людвигом Рихтером, а также швейцарские — с гравюрами по дереву Дистели[33].

Из этого бесценного кладезя я брал по вечерам, если мы не музицировали или я не сидел с Фрицем и не набивал гильзы порохом, какую-нибудь книгу к себе в комнату и выпускал дым из трубки в пожелтевшие страницы, над которыми мои предки мечтали, вздыхали и размышляли. Один том «Титана» Жана Поля мой брат распотрошил и употребил в своих целях для фейерверка. Когда я прочитал две первые книги и стал искать третий том, он сознался в этом и еще заверил меня, что том так и так был уже поврежден.

Все вечера были для меня всегда интересны и насыщенны. Мы пели, Лотта играла на рояле, а Фриц на скрипке. Мама рассказывала разные истории из времен своего детства, Полли распевал в клетке и категорически отказывался спать. Отец отдыхал у окна или клеил книжку с картинками для малышей племянников.

И мне даже не помешал очередной приход однажды вечером Хелены Курц, заглянувшей к нам на полчасика, чтобы поболтать. Я каждый раз смотрел на нее с удивлением, какой она стала красивой и гармоничной. Она пришла, когда на рояле еще горели свечи, и она даже спела со мной романс на два голоса. Я пел при этом очень тихо, чтобы не заглушать ее красивый низкий голос. Я стоял позади нее и смотрел, как сквозь ее каштановые волосы полыхают золотом свечи, смотрел, как поднимаются слегка при пении ее плечи, и думал, как, наверное, было бы приятно провести рукой по ее волосам.

Самым неоправданным образом я испытывал желание быть в некотором роде связанным с ней, взывая к воспоминаниям юности, когда я еще в конфирмационном возрасте был влюблен в нее и ее приветливое равнодушие ко мне было для меня не большим разочарованием. Потому что я не думал, что то прежнее мое отношение к ней было односторонним и что она не испытывает ничего подобного.

Позже, когда она ушла, я взял шляпу и пошел к двери, провожая ее.

— Спокойной ночи, — сказала она, но я не протянул ей руки, а только проговорил:

— Я хочу проводить вас до дому.

Она засмеялась.

— О, в этом нет никакой необходимости, спасибо большое. Здесь это совсем не в моде.

— Вот как? — сказал я и пропустил ее вперед. И тут моя сестра взяла свою соломенную шляпу с голубыми лентами и воскликнула:

— Я тоже с вами пойду!

И мы втроем спустились по лестнице, я старательно открыл тяжелые ворота, и мы вышли в теплые сумерки и медленно побрели по городу, через мост и рыночную площадь и круто вверх к пригороду, где жили родители Хелены. Обе девушки болтали, как сороки, а я прислушивался и радовался, что присутствую при этом, прилипнув к ним как репейник. Иногда я шел медленнее, делал вид, что смотрю, как там с погодой, и даже оставался на шаг сзади, чтобы посмотреть на нее, как она гордо несет свою каштановую головку на тонкой шее, на ее затылок и как она ровно ступает сильными ногами.

Дойдя до дома, она протянула нам руку и вошла внутрь, я еще увидел ее шляпу в сумрачном подъезде, прежде чем дверь захлопнулась.

— Да, — сказала Лотта. — Она красивая девушка, а? И в ней есть что-то милое.

— Пожалуй… А как обстоят дела с твоей подружкой? Она скоро приедет?

— Вчера я написала ей.

— Вот как. Ну, мы пойдем домой тем же путем?

— Как хочешь, мы можем пойти мимо садов, идет?

Мы пошли узкой тропкой между заборами вокруг садов. Было очень темно, и нужно было следить за полуразвалившимися мостками и торчащими наружу прогнившими планками забора.

Мы уже близко подошли к нашему саду и видели, что в доме зажгли лампы в гостиной.