Вторая молодость любви

На недоуменные вопросы родителей обещала вечером все объяснить, а сейчас они опаздывают, а она безумно хочет спать.

На этом разговор закончился, поскольку на самом деле оба опаздывали.

Таня не смогла заснуть. Попробовала почитать, но слова и фразы не воспринимались, получалась какая-то бессмыслица. Она попыталась читать вслух, но оказалось, что это крайне неудобно да и непривычно. Тогда она встала, заставила себя позавтракать.

Во всем теле ощущалась такая расслабленность, такая свобода, словно никаких проблем не существовало. Лишь одна мысль владела ею: она любит, она любима!

Еще раз вспомнила собственное заключение, к которому когда-то пришла: в отношениях между мужчиной и женщиной не существует никаких законов. Подумала, что если она и не права и такие законы есть, то пусть они будут лучше попраны, чем она станет подчиняться им.

Решение, принятое ею сегодня ночью, — не встречаться больше с Генрихом до самого его отъезда — свинцовой тучей вдруг нависло над ней, мгновенно развеяв романтическое настроение и ту кратковременную легкость, что с утра ощутила она. Таня понимала, что Генрих рано или поздно узнает о рождении ребенка, и тогда ее вина перед ним станет ее позором, потому что вчера она обманула его, отдаваясь бездумно, легкомысленно, подло. Он вправе не только разлюбить, но и презирать ее… Пусть это случится, когда он будет вдали от нее. А когда Генрих приедет в Москву по своим делам, он уже будет относиться к ней совсем по-другому — без любви, но, возможно, и без неприязни. Только она останется навсегда несчастной, нелюбимой, виноватой перед всеми.

Вечером предстоял наверняка тяжелый, очень тяжелый разговор с родителями, им надо было втолковать свою идею, и неизвестно, как они ее воспримут. Но до вечера нужно или поспать, что вряд ли удастся, или каким-нибудь другим способом убить время. Если бы Лилька была дома…

Она решила зайти к новым соседям, которым месяц назад они сдали квартиру Галины, вернее, ее, Танькину, квартиру.

Жильцов рекомендовал старинный приятель Мити, поручившись за их безупречную порядочность. Митя познакомился с главой семьи, пожилой армянкой из Тбилиси Марией Аршаковной, которая сразу же попросила называть ее на тбилисский манер тетей Маро, проникся к ней симпатией, и вопрос с квартирой был решен. Им предоставили две комнаты, а в третью снесли вещи Галины, оставив самое необходимое из обстановки новоселам.

Таня позвонила в дверь. Открыла тетя Маро.

— Я не вовремя? — спросила Танька.

— Что вы, деточка, — приветливо улыбнулась тетя Маро, — как раз вовремя: я сварила кофе, а одной пить тоскливо.

Действительно, в квартире стоял неповторимый запах свежесваренного кофе, что мгновенно вызвало воспоминание о вчерашнем дне, об аромате, несшемся из гостиничного бара.

— У вас так вкусно пахнет, — грустно заметила Таня.

— Идемте, идемте, я вас угощу, только не обессудьте, будем пить на кухне.

— Конечно, мы тоже чаевничаем всегда на кухне.

Большие карие, в темных кругах усталости, всегда немного грустные глаза тети Маро улыбались, и морщинки лучиками разбегались от их уголков. Все лицо ее светилось лаской и доброжелательностью. Танька подумала, что в молодости, наверное, она была очень красивой, яркой. Пожалуй, немного портил картину крупный нос, прямой, с резко очерченными ноздрями, зато губы, сохранившие к семидесяти пяти годам форму и даже не утратившие цвет, компенсировали впечатление от крупного носа и делали лицо запоминающимся.

Она усадила Таньку за небольшой кухонный стол, разлила по маленьким чашечкам кофе.

— Вам, Танечка, с сахаром? — спросила тетя Маро.

— Да, пожалуйста, и, если можно, немного молока.

— Ради Бога, — с готовностью отозвалась хозяйка, открыла холодильник, достала пакет с молоком и налила в маленький молочник. — На здоровье, — сказала она, протягивая молочник Таньке, — только это уже не кофе. Впрочем, у каждого свой вкус. А почему вы сегодня не на занятиях? Не заболели?

— Нет, просто прогуливаю, — понизив голос, как будто сообщая что-то секретное, ответила Таня.

— А-аа, понятно. У нас, в Тбилиси, в школе называли такие прогулы шатал — от слова шататься.

— Ой, как здорово! Надо запомнить и взять на вооружение.

— Но это только в школе. В МГУ я себе ничего подобного не позволяла: во-первых, мне было безумно интересно учиться, а во-вторых, я вообще человек ответственный.

— Вы учились в Москве? — удивилась Танька.

— А разве есть еще где-нибудь МГУ? Да, деточка, я закончила в пятьдесят втором году филфак Московского университета.

— Почему же вы не остались в Москве?

— Диплом МГУ — еще не повод поселяться в столице. Я вернулась на родину, стала работать в школе, преподавать русскую литературу в старших классах. Все было замечательно, пока не развалился Советский Союз… — с горечью сказала она.

— Но это ведь хорошо, когда каждый народ приобрел самостоятельность, собственную государственность, — с пылом возразила Таня.

— Это у вас в Москве все вылилось в споры политологов, а для нас наступили тяжелые времена. Пенсию мне назначили такую нищенскую, что по сравнению с ней ваши, российские, пенсии кажутся излишеством.

— Папа рассказывал коротко вашу историю…

— Никакой особой истории нет. Дочь, тоже педагог, осталась без работы, зять работал в райисполкоме, но они ликвидировались. Никакого приработка найти не удалось. Потом устроился на маленький заводик, зарплата оказалась ниже моей пенсии, еле влачили существование. У нас еще двое взрослых детей, мои внуки, близнецы. Они учатся в Тбилисском политехническом институте. Им тоже надо жить, и выглядеть хочется прилично, и девушку в кафе пригласить… — Тетя Маро выдвинула ящик комода и вытащила две фотографии, принесла на кухню, положила перед Таней. — Вот они, мои родные, моя радость.

Таня взяла фотографии, стала разглядывать. На нее смотрели два очаровательных, глазастых паренька, совершенно непохожих друг на друга. На каждой карточке красивым чертежным почерком было надписано: «Гиви Мирзашвили» и. «Леван Мирзашвили».

— Почему у них грузинская фамилия, вы же армянка? — спросила Таня.

— Зять мой грузин, Отари Мирзашвили. А фотографии я сняла со школьного стенда — отличники, оба закончили с золотой медалью.

— Значит, они учились в русской школе?

— Восемь классов закончили в грузинской школе, а потом перешли в русскую, чтобы усовершенствовать язык. Сейчас тоже на грузинском языке учатся. Но я спокойна за их русский. Знаете, одно дело — бабушка, другое — школьная программа.

— А дома вы говорите по-русски?

— И по-русски, и по-грузински, иногда с дочкой по-армянски.

— И зять говорит по-армянски? — вопросы сыпались из Таньки, как из дырявого мешка, — очень интересным показалось такое сочетание и мирное сожительство разных языков.

— Он все понимает, но плохо говорит.

— Вы тоже грузинский знаете?

— А как же! Конечно! Разве можно жить в стране и не знать языка его народа? Это же полнейшее бескультурье!

— Если бы все так думали, — с сожалением заметила Таня.

— Это должно воспитываться с младенчества, и в семье, и в школе, а позже трудно усвоить новый язык.

— Пожалуй, — согласилась Таня, подумав, что родители правильно поступили, начав ее обучение английскому с пяти лет.

— Вот и вся история… Но все это в прошлом, а нынешняя история нашей семьи — это Савеловский рынок, где дочь и зять зарабатывают свои деньги: и на жизнь, и на квартиру, и мальчикам в Тбилиси посылать. А я веду хозяйство, стараюсь, как могу, облегчить быт, сэкономить лишнюю копейку…

— Ой, как же им далеко ездить — с юго-запада на Савеловский, — посочувствовала Таня.

— Это не самое страшное. Страшно, когда на рынке торгуют педагог и инженер. Знаете, Танечка, после окончания университета я переписывалась со своими однокурсниками, а теперь, в Москве, никому не звоню, они даже не знают, что я здесь.

— Почему?

— Что я им скажу? О чем мы станем говорить? О Савеловском рынке? О моих проблемах? Получится, что я жалуюсь, жду от них помощи. Нет, нет… Пусть они помнят меня как автора интересной дипломной работы по Толстому, о которой писала университетская газета, пусть вспоминают веселую Марошу, певунью и плясунью… Нет, не стоит им звонить… Да что это я все о себе да о себе, — спохватилась тетя Маро. — Расскажите лучше, отчего у вас грустные глаза, Танечка?