Вторая молодость любви

— Грустные? — Таня удивилась проницательности соседки. — Наверное, из-за пропущенных занятий, — отшутилась она.

— В любом случае, деточка, если будет плохое настроение, приходите, посидим вдвоем, попьем — я кофе, а вы — вот это вот, с молоком. — Тетя Маро указала на Танькину чашку и улыбнулась, сморщив нос, и опять от уголков глаз побежали лучики морщин.

— Спасибо вам за все.

— За что, Танечка?

— За тепло… — Таня еле сдерживала слезы, думая о том, что все хорошее кончается и надо снова погружаться в свою запутанную жизнь.

…Дома ей некстати попались на глаза три роскошные саксонские чашки костяного фарфора, выставленные Сашенькой в горке, и она вдруг озлилась на себя: с какой стати глаза у нее на мокром месте, чего она мается, какие проблемы решает? Вот люди сорвались с насиженного места, бросили сыновей, которые учатся, потому что не теряют надежды, ездят через всю Москву торговать на рынке, выживают, старая женщина не думает, не помнит о своих болячках, которых у нее наверняка навалом. При этом они ни в чем не виноваты. А что я? Что со мной случилось? Чего мне не хватает? Откуда взялись мои проблемы? Кто виноват, если я сама кинулась к случайному мужчине? Ведь я этого хотела, никто меня не насиловал. Теперь я жду ребенка, которого не хочу, уже сейчас не люблю, даже не желаю знать — мальчик это или девочка. В чем его вина? В том, что я люблю не его отца, а совсем другого? И родители мои не железные, за что им такое? Я же на них все выплескиваю. Они молчат, в душу не лезут, папик отшучивается, но я-то знаю, как они чувствуют любое мое настроение. А мама совсем перестала смеяться, не то что раньше — зальется звонко, глаза светятся…

Митя вернулся домой рано. Может, так совпало, а может, он оберегал жену, не хотел, чтобы вся тяжесть серьезного разговора, которым утром грозилась Татоша, пала на нее.

— Покормишь перед казнью или как? — спросил отец, раздеваясь в прихожей.

— Ну уж и казнь! Скажешь тоже! — воскликнула Танька. — Конечно, покормлю, сытые — они добрые.

— Ладно, Сашенька, — обратился Митя к жене, — будем есть, будем пить, будем веселиться.

Наконец поздний обед, или ранний ужин, закончился, и Танька объявила:

— Я решила не ходить на занятия до конца учебного года.

— То есть как это? Что за новости?! — воскликнула Сашенька, и лицо ее покрылось красными пятнами.

— Так кто кого казнит? Дайте мне сперва высказаться! Можете вы меня спокойно выслушать?

— Сашенька, — Митя обнял жену за плечи, — она совершенно права: сначала факты, потом — эмоции.

Таня начала свой монолог, который готовила всю вторую половину дня:

— Через несколько дней у меня начнет проявляться живот. Вы с этим согласны, акушер-гинеколог Орехова? — И, не дожидаясь ответа, продолжила: — Так вот, я категорически не хочу замечать на себе любопытных и вопросительных взглядов, выслушивать вопросы, отвечать на них или посылать всех к черту. Не хочу! Не желаю являться на экзамены с пузом! Это вы можете понять? Такова эмоциональная сторона вопроса. Теперь учебная. Рожать я буду примерно в первой половине сентября. Учебный год придется пропустить. И это факт, против которого вы тоже не можете возразить. Поэтому я решила прервать учебу сейчас, а на будущий год приступить к занятиям после зимних каникул. Ребенку уже исполнится полгода, и курс будет другой, новые люди и — никаких вопросов. Dixi et animam levavi.

— Что ж, с латынью у тебя полный порядок: «Сказал и душу облегчил». С логикой — тоже. Зря, конечно, ты подалась в медицинский, повторив наш путь, лучше бы шла в юридический — цены бы тебе, как адвокату, не было.

— Папик, я серьезно, не надо отшучиваться.

— И я серьезно — просто отметил достоинства своей дочери. В конце концов, это мое отцовское право. Ну, а что касается твоих логических построений, то по сути ты права, но технологическая сторона хромает Ты упустила деталь, без которой паровоз не поедет.

— Совершенно верно! — не выдержала Сашенька. — И вовсе это не деталь, а самое главное, о чем ты совершенно не подумала.

— Видите, даже между вами нет согласия: ты, папик, считаешь это деталью, а мама — самым главным. Поскольку я поняла, о чем идет речь, и думала об этом, то назовем хромающую сторону главной деталью. И вот тут я бью вам челом, дорогие мои родители.

— Как ты себе это представляешь? — спросил Митя.

— Папик, я никогда не просила тебя ни о чем подобном, не пользовалась твоими медицинскими связями, поступила без малейшего блата в академию. А сейчас очень прошу, помоги мне, договорись с деканом, ты же его знаешь. Скажи что хочешь, сделай как-нибудь. Потому что если ты не поможешь мне, я просто уйду, меня отчислят, и все. Пожалуйста, не говори нет. Я ведь не прошу засчитать несданные экзамены или поставить оценку выше той, что заслужила. Я прошу дать мне отпуск в связи… ну, скажем, с тяжело протекающей беременностью. Если посчитать количество месяцев, то я прошу меньше, чем целый год академического отпуска, который могла бы получить после рождения ребенка.

— Чтобы говорить о тяжелой беременности, потребуется как минимум справка от гинеколога, и ты это отлично знаешь. Но кто тебе даст справку, если ты даже ни разу не зашла к нашему участковому врачу в консультацию. Скоро четыре месяца беременности, а ты нигде не поставлена на учет. Как я тебя ни просила сделать хотя бы анализы, ты упорствуешь, — возмутилась Сашенька.

— Хорошо, я пойду, я учтусь, все сделаю, но как я могу получить справку о тяжелой беременности, если она у меня легкая?

Воцарилось молчание.

Таня выждала паузу, потом встала и начала убирать со стола.

Родители молчали, словно в рот набрали воды.

Таня ушла из кухни, забралась в своей комнате с ногами в кресло, глубоко вздохнула и стала ждать. Несмотря на полную неизвестность, почувствовала облегчение.

Через минут двадцать вошел отец.

— Мы с мамой все обсудили и решили помочь тебе. Как — пока не знаю, но завтра же начну разведку.

— А мама?

— И мама тоже.

— Тогда почему она не зашла ко мне?

— Она плачет. Не трогай ее сейчас — слишком много за последнее время сюрпризов от тебя.

— Папик, спасибо тебе, и не сердитесь на меня… Я совсем извелась… Ты скажи маме, ладно?

Митя обнял дочь и стал, как маленькую, поглаживать по голове, потом посадил к себе на колени, вздохнул:

— Маленькие детки — маленькие заботы, большие детки — большие заботы. Какая банальная прописная истина…

— Не расстраивайся, папик, все прописные истины банальны.

Лиля вернулась с занятий усталая и злая. Репетировали «Горе от ума» Грибоедова, ей дали роль Лизы, в которой ее легкий, воздушный талант раскрывался с блеском и изяществом. Она купалась в возможностях роли, придумала массу деталей, штришков, нюансов. Она играла не просто хитрую, пронырливую горничную, а по-настоящему умную, наблюдательную, знающую всю подноготную семьи Фамусова девицу, успевшую между делом поднабраться хороших манер, слегка образоваться и рассчитывающую, как сказали бы сегодня, на карьерный рост.

Ее самолюбие приятно щекотало, что на репетиции заглядывали студенты с других курсов и даже педагоги, в большинстве своем актеры Малого театра.

О ней говорили.

Но ее партнер-однокурсник, игравший роль Молчалина, мешал ей и портил рисунок ее роли. Он изображал своего персонажа мелким втирушей, подхалимом, ничтожным, жалким человечком, и тогда становилось непонятным — за что же любит его Софья? Лиза, в трактовке Лили, не стала бы потворствовать Софье, если бы полагала Молчалина таким, каким играл его однокурсник.

Лиля не раз твердила ему:

— Пойми ты наконец — Молчалин не дурак, он умный, прозорливый, прагматичный человек, за ним будущее. Настанет время, и он сделает этого Фамусова, как миленького. Сечешь?

Но коллега упорствовал в своем решении роли — то ли не хотел ничего менять, то ли не понимал, а возможно, просто не мог, не хватало мастерства.