Страница 40 из 51
— Значит, ты возвращаешься в Москву? — с дрожью в голосе спросила Танька. — Как же ты приглашал папу поработать у тебя в Германии?
— Во-первых, я не собираюсь закрывать там клинику и филиалы, и приглашение вполне актуально, во-вторых, все, что я задумал, не делается быстро, на это нужно время. Я должен вновь врастать в московскую реальность.
— Но если здесь твоя родина, то все очень просто, — возразила Таня.
— Одно дело родина, другое — деловые связи. Тут все придется начинать сначала. — Генрих задумался. — Вижу, ты скептически относишься к моему заявлению, что родину я ощущаю именно здесь. Ты спросила меня, признал ли я Германию своей родиной. Думаю, родину нельзя признать или не признать. Как говорил мой дедушка Отто, чувство родины — как любовь: или ты любишь, или нет. Вот я люблю тебя и ничего не могу с этим поделать.
— Это шутка? — Танька вся подобралась, как кошка перед прыжком.
— Шутка?! Я третий день не знаю, как к тебе подступиться, ты такая вся отчужденная, закрытая, скованная… В первый вечер мне показалось…
— Тебе не показалось, — перебила его Танька. — Но ты же любишь маму!
— Я был в нее влюблен, только влюблен двадцать один год назад! Ты представляешь себе — двадцать один год! Когда тебя и в помине-то не было. Потом все изменилось, и моя жизнь наполнилась радостями и проблемами вашей семьи, единственными близкими мне людьми. Конечно, еще был и Петр Александрович, но тут совершенно другие отношения. Ты росла, как цветочек, который я лелеял и холил, но, уезжая, увез смутное ощущение, что все еще впереди и не всегда моя жизнь будет такой безрадостной. Сейчас я знаю, я чувствую… Татоша, солнышко мое, — не мог больше прятаться за словами Генрих, — я люблю тебя, моя маленькая, моя родная… — Он обнял ее, прижал к себе с такой силой, словно кто-то собирался отнять ее у него.
Танька прижалась к нему, ткнулась носом в открытый треугольник его ворота и, захлебываясь от непрошеных и неуместных слез, прошептала:
— Разве ты не знаешь, как давно-давно я люблю тебя… Я просто не знаю, как жила без тебя…
— Почему же ты плачешь, моя маленькая Татошенька, моя любимая крошка?
Он целовал ее мокрое от слез лицо, глаза, губы, не разжимая объятий, не отпуская ее от себя.
— Где ты был… где ты был… — не спрашивала, а словно причитала Танька, теряя волю и решимость не признаваться ему в своей любви, потому что она беременна, потому что она совершенно безнравственна, если носит ребенка от одного мужчины, а любит другого.
— Я здесь, я с тобой, Татоша… я прошу, я умоляю тебя стать моей женой…
Танька вдруг резко отстранилась, посмотрела на него округлившимися испуганными глазами и помотала головой.
Генрих стоял в недоумении, в растерянности, не смея произнести ни слова.
Таня все мотала и мотала головой, словно лошадь, отгоняющая назойливого слепня.
Наконец Генрих спросил:
— Почему? Почему? Я ничего не понимаю…
— Я не могу… — произнесла она шепотом.
— Не можешь?
— Не могу… не могу… — тихо твердила Таня, опустив голову, сжав кулачки.
— Должна же быть какая-то причина! — Он взял ее руки, пытаясь разжать пальцы, но кулаки были так судорожно сжаты, что он побоялся причинить ей боль.
— Не могу… — еле слышно проговорила Таня еще раз.
— Это из-за мамы? — попробовал догадаться Генрих.
— Нет, нет, она ни при чем, я все понимаю…
— Тогда что же тебя удерживает? Я слишком стар для тебя? Скажи, скажи мне!
— Ты стар?! — недоуменно воскликнула Таня. — Да ты моложе всех молодых! Я люблю тебя, я так давно ждала тебя…
«Господи, Господи, Господи, — твердила она про себя, — если я скажу ему все, он отвернется, откажется от меня. Если я скрою сейчас беременность — он бросит меня позже… Что мне делать, если я люблю его, я хочу его, я больше не могу, не хочу отказываться от своего счастья…»
И вдруг, словно черт нашептал, пришла простая до примитивности мысль: пропади все пропадом! провались в тартарары! будь что будет! час — да мой!
Таня бросилась к Генриху, обняла, прижалась. Он, не в силах более сдерживаться, легко поднял ее на руки и отнес на кровать…
Все, что было с ней раньше, что испытала она с другим мужчиной, — была прежняя жизнь. Тогда она думала только о себе, о своем влечении и сладостном чувстве удовлетворения.
Сейчас все было по-другому: она возносилась на вершину блаженства и с радостью и нежностью ощущала и его восторг от близости с ней. Ей хотелось сделать для него все-все, чтобы он испытал те же чувства, что и она.
Прошел день, наступал вечер…
Таня и Генрих все еще оставались в постели, отгородившись от будней и реальности неиссякаемой нежностью.
Буря промчалась, снег прекратился и снова пошел, пушистый, ленивый, он падал так медленно, что успевал растаять у самой земли…
— Значит, ты согласна, мое чудо, моя радость? — спросил Генрих, целуя Таню.
— Прошу тебя, не будем сейчас об этом.
— Но я должен, я просто обязан поговорить с Митей и Сашенькой.
Танька вскочила, села на кровати.
— Если ты хоть словом обмолвишься — я не знаю, что сделаю!
— Родная моя, любимая, ты пойми, что через две, максимум через три недели я должен уехать. Наша встреча, наша любовь не может остаться просто эпизодом!
Танька твердила только одно:
— Не сейчас, не сейчас…
— Как же я посмотрю в глаза твоим родителям? Ты об этом подумала? Что я им скажу?
— Ты им ничего не скажешь. Я скажу сама, когда придет время.
— То есть когда я уеду? Так надо тебя понимать? — волновался Генрих, совсем запутавшись в куче домыслов, которые приходили в голову.
— Ну не терзай меня, не мучай, Геничка, — умоляла его Татьяна.
— А меня терзать можно?
— Я совсем не хочу этого, милый мой, но так получается.
— Ты странно себя ведешь, согласна?
— Согласна. Я странная… А не пора ли мне домой?
— Ты придешь еще ко мне? Как мы встретимся? Где? Скажи, что я должен делать!
— Мой любимый, мой желанный, самый дорогой на свете, Гених! — Танька говорила эти слова, как заклинание. — Что бы ни случилось, как бы ни сложилась жизнь, запомни: я тебя любила, люблю и буду любить всегда.
Генрих подвез Таню до дому, но не стал заходить — было около двенадцати часов.
Митя и Сашенька лежали в постели и читали, вернее, каждый из них делал вид для другого, будто читает. Оба прислушивались к любому шороху.
Первая вскочила мать, за ней и отец. Вышли в прихожую.
Сашенька готова была накинуться на дочь с укором, но Митя взял ее за руку, чуть прижал, и она промолчала.
— Что, Татоша, нагулялись? — спросил он дочь.
— Ага, — ответила Танька, снимая пальто.
— Есть будешь?
— He-а… пойду спать… — И ушла к себе.
Родители вернулись в спальню, легли, погасили свет.
— Мить, ты что-нибудь понял? — после долгого молчания спросила Сашенька.
— Конечно.
— Что?
— Уж коли-ежели таперича смотревши, то оно-то, конечно, так точно, но ежели расчесть всех этих вещов, то получится не более, не менее как вообще.
— Да ну тебя с твоей абракадаброй! — рассердилась Сашенька. — Я тут места себе не нахожу, а ты…
— А что ты хочешь от меня услышать? Может, то, чего не хотела бы слышать?
Она промолчала.
И тогда Митя, ласково обняв жену, сказал:
— Сашенька, у нас взрослая беременная дочь. Дадим ей возможность самой решить свою судьбу. Главное, что она знает: мы всегда готовы прийти ей на помощь.
Недаром говорят, понедельник — тяжелый день…
С утра, когда Сашенька торопилась на работу, как обычно не успев позавтракать, а Митя собирался в больницу, Танька заявила, что не пойдет в академию.
— Ты заболела? — взволновалась мать.
— Нет, просто не пойду, — ответила Танька.
— Ты уже в субботу пропустила занятия, теперь снова… — Сашенька не договорила.
— Я совсем не пойду в академию — ни сегодня, ни завтра, ни вообще — все! — перебила ее Танька.