Страница 51 из 96
— Нет.
— Что-нибудь изменилось в твоей философии?
— Дай твою ладошку.
Татьяна протянула ему руки.
— Выбирай любую.
— Тогда я возьму обе.
Он забрал обе ладошки, сложил их вместе. Татьяна молчала, грустно глядя на руки.
— Ты все тот же. — Она отвернулась, взгляд ее упал на календарь, висящий над диваном-кроватью, она оторвала один листочек.
— Таня!
— Ну что? Как говорится, свечей не надо, горят неоновые огни, так, что ли?
Анатолий подошел к ней совсем близко, хотел что-то сказать, но только застегнул на ее халатике верхнюю пуговицу и вышел.
Татьяна поправила статуэтку Дон Кихота на тумбочке, пробормотала смущенно;
— Ушел… Оставил меня одну с Дон Кихотом… Ты ведь настоящий мужчина из Ламанчи? Вынимай шпагу и коли каждого, кто попытается проникнуть ко мне…
Взбила подушку, но лечь не успела: зазвонил телефон.
— Да, — ответила Татьяна на всякий случай бесстрастным голосом.
— Потаскушка ты, Танька.
До сознания не сразу дошло, что это говорит Кира. Облаяла, но трубку не бросает, ждет ответа.
— Ты так считаешь?
— Все! — обрезала Кира.
Нет, не все. Татьяна со злостью рванула диск, словно сам телефон ее оскорбил.
— Зяброва, я хочу у тебя спросить, ты знаешь, что значит это слово?
— Знаю.
— В словаре Даля смотрела?
— Не понимаю, зачем ты оправдываешься?
Чувствуя, что вот-вот не выдержит и расплачется, Татьяна медленно проговорила:
— Я не оправдываюсь, а хочу тебя немножко просветить… «Потаскушка» — это женщина, которая потоскует, потоскует, а потом ложится спать одна.
— Алло!
— Иди к черту!
Телефон тут же зазвонил. Татьяна накрыла его подушкой и даже придушила немножко, чтоб замолчал. Но придушенный голос телефона еще долго не давал ей спать.
3
Татьяна очень часто думала об Анатолии. Думала о нем, а вечерами, когда становилось тоскливо одной, звонила Николаю.
Вот и сейчас. К телефону подошла какая-то женщина с писклявым голосом, наверное сестра. Татьяна молчала и думала: повесить трубку, что ли, и набрать номер еще минут через пять? На том конце заволновались:
— Алло! Алло! Алло!
— Репина можно к телефону? — спокойно спросила Татьяна.
— Какого Репина?
— Ну, не Илью Ефимовича, разумеется…
— У нас нет никакого Репина.
— Ну, тогда Николая Семеныча, художника драматического театра, пожалуйста, будьте любезны, позовите к телефону, — «Черт бы вас побрал», — добавила она про себя.
— Кто просит?
«Железная женщина», — подумала Татьяна и решила ей не уступать.
— А кто со мной говорит?
— Кто просит Николая?
За такую настойчивость памятники можно ставить. Все равно ты, голубушка, так просто ничего не узнаешь.
— А кто со мной говорит?
— Сестра Николая. Вас это устраивает?
— Вполне.
— Ну, кто же просит Николая?
— Любовница Николая.
— Что-о-о? Мама!!
«Мама», — передразнила трубку Татьяна. До сорока лет все кричит «мама, мама». А что делать тем, у кого нет мамы? Ладно, пусть берет трубку, поговорим и с мамой. Но к телефону подошел Николай.
— Алло? Что ты ей сказала?
— Что ты мой любовник.
— Зачем?
«Ух, как разъярился, — с удивлением подумала Татьяна. — Задела его целомудренную сестричку, старую деву».
— Зачем? Не понимаю, чего ты стесняешься? Я твоя любовница, и твоя дорогая сестричка прекрасно знает об этом. И вообще, и в театре, везде. У нас же с тобой вполне официальная связь.
— Никто ничего не знает, по крайней мере, у меня дома.
— Да-а?.. Интересно, как ты объясняешь свое отсутствие по ночам.
— Я с восемнадцати лет езжу на этюды. Иногда остаюсь ночевать. Там!!!
«Там» он произнес с тремя восклицательными знаками.
«Он иногда остается ночевать «там», а я ему кладу подушку здесь».
Татьяна опустила руку с трубкой вниз и с минуту задумчиво постукивала ею по коленке. Трубка верещала карликовым голосом, но слов разобрать было нельзя, да Татьяна и не прислушивалась. Наконец голос запнулся, начались гудки.
Николай заявился в половине одиннадцатого, когда Татьяна уже собиралась стелить постель. Поставил на стол две длинные зеленые бутылки, объяснил:
— Кисленькое…
— Ну и что дальше? — спросила Татьяна.
— А дальше предлагаю, — он взял столик и перенес его вместе с бутылками к дивану-кровати, — пить вино, возлежа, как древние греки. Чего лучше?
. — Нет, будет лучше, если ты заберешь свои бутылки и уйдешь.
— Почему?
— Не знаю. Лучше.
— Что с тобой?
— Не знаю.
Николай тяжело заворочался.
— Твоя комната, между прочим, действительно похожа на аквариум, а ты на русалку. Русалка, иди сюда.
— Уже поздно. Зажги свет.
В голосе ее послышалась будничная усталость. Николай понял, что она не шутит.
Володька-Кант
Я не всегда бываю веселый, особенно после болезни, когда витаминов в организме не хватает. Я очень грустный даже иногда бываю. Такое на меня накатывает, что и трубу в руки взять противно, а хочется философов разных читать, что они о жизни и смерти написали. Мысли разные приходят трансцендентальные.
Как это понимать, что через сколько-то лет трамвайное движение будет, клен на бульваре Танкистов будет, а меня не будет? Зачем я тогда был нужен?
У одного очень великого писателя тоже спросили. Забыл фамилию его, помню только, что там есть буква рэ и что он 28 томов полного собрания сочинений накатал. Так вот его спросили: боится он умирать или нет? Он сказал: «Нет». Ему сказали, конечно, чего вам беспокоиться, вы же великий писатель: не зря жили, 28 книжек насочиняли, сделали свое гениальное дело.
А он опять говорит: «Нет, не поэтому». А ему вопросик: «А почему же?» А он им: «А потому, уважаемые монахи, — его монахи допрашивали: он в бога не верил, — потому, говорит, что 28 томов моего полного собрания сочинений — все это сущие пустяки, да и только. А не боюсь я умирать потому, что сделал на земле свое главное дело: одно дерево посадил, одну змею убил и сына родил». Они зашушукались, думали, что он, как образный писатель, под змеей кого-то подразумевает. А он перед самой смертью засмеялся и сказал: «Остолопы вы, остолопы, никого я не подразумеваю. Обыкновенное дерево я посадил — Клен, и обыкновенную змею я убил — Гюрзу, и обыкновенного я сына родил — Мальчика».
Иногда я по нескольку дней подряд читаю, читаю такие книги, а потом во мне начинается тишина, и я еду в аэропорт на 2-м троллейбусе. Нужен-то мне, конечно, не аэропорт, а кладбище. Там у меня мать похоронена, где дерево засохшее стоит. Но троллейбуса такого нет «Вокзал — кладбище». А есть «Вокзал — аэропорт». А там рядом. В других городах аэропорт совсем в другой стороне, а у нас рядом.
А на кладбище произошел сюрприз. Стою у крана, наливаю в стеклянную банку воду, чтобы цветы полить. Около входа продают цветы с корешками. Я купил, ямочки палкой вокруг бугорка наковырял, посадил. Наливаю воду, а меня сзади спрашивают:
— Ты что здесь делаешь?
Я удивился, конечно, обернулся, смотрю: Татьяна Осипова.
— А ты чего? — говорю.
— Ничего, — отвечает, — у меня здесь мать похоронена. А у тебя?
— Тоже мать.
— Дашь мне потом баночку?
Это она попросила, чтобы тоже цветы полить. Я, конечно, сказал, что дам, а сам все стою и удивляюсь, а вода через край банки давно мне на ботинки льется. А она на меня смотрит, не на ботинок, а прямо в лицо, прямо в глаза и говорит как-то странно:
— Слушай!..
— Ага, — говорю я.
Потому что я тоже вспомнил. Не про то, что мы в одном доме живем и знакомы вплоть до аптеки, не про сегодня вспомнил, а про сорок шестой год, когда мне было восемь лет. Мамы у меня давно уже не было, третий год у нас с бабушкой было горе. Мама в хлебном магазине мыла полы, мусор выносила, когда немцев из города выгнали, чтоб открыть магазин и хлеб выдавать по карточкам. Она еще до того, как немцы заняли город, продавщицей работала. А под прилавком или где-то там еще оказалась мина. Она взорвалась, и все…