Страница 45 из 96
— Хорошо, теть Паш, — с оттенком раздражения ответила Татьяна, — я подумаю.
Володька-Кант
Я работаю в трампарке газосварщиком, и фамилия у меня самая обыкновенная — Иванов. Но ребята на производстве прозвали меня Кантом, и во дворе меня зовут Кантом, и я с удовольствием откликаюсь на это философское прозвище. А произошло это потому, что я купил книжку Иммануила Канта на немецком языке килограмма в три весом, ну, может, немножко поменьше потянет, и словарь на двадцать пять тыщ слов, чтоб знакомиться с культурным наследием в подлиннике.
А еще меня Ирка Виноградова зовет кустарем-одиночкой…
Я в нашем доме двенадцать звонков поставил. А что тут плохого?
Когда я у Таисии Демоновой на кухне розетку переставлял, поближе к холодильнику, она очень даже была довольна. Вынесла селедки, завернутые в газету. За работу. Но я только удивился. Я ей по секрету сказал, что это у нее феодальная отсталость. У нас не натуральное хозяйство, а развитые экономические отношения. Гоните монету.
За так копаться в энергосистеме не собираюсь. Это еще с моей стороны любезность, что я соглашаюсь. А игнорировать кого угодно я тоже умею. Ты еще меня узнаешь, Ирина Виноградова…
Конечно, я человек гордый, но вчера мне очень захотелось проводить ее в институт. Дождался, когда она из квартиры выйдет, и, будто нечаянно, в подъезде столкнулись. Я ей:
— Доброе утро!
Она мне:
— Привет! Какая приятная неожиданность.
Это она в насмешку про приятную неожиданность. Я ей говорю:
— Поговорим?
Она:
— С удовольствием.
Это она тоже в насмешку про удовольствие.
— Между прочим, я хотел тебе цветы подарить.
— Да? — удивилась она.
— Гладиолусы.
— Ну и что ж не подарил?
— Дорого стоят.
— Денег стало жалко?
— Не в том дело, — говорю, — один гладиолус стоит шестьдесят пять копеек, А на эти деньги можно купить пять буханок хлеба. За один цветок — пять буханок. Представляешь?
Она фыркнула. Ей очень смешно показалось, что я пошел покупать цветы и вспомнил про хлеб. Она, конечно, родилась в сорок четвертом году, карточки хлебные не теряла.
Насмеялась, потом говорит:
— Когда тебе в другой раз захочется подарить мне цветы, приноси хлебом,
Тут троллейбус подъехал, из него выскочила ее подружка по институту. Сама тоненькая, как Ирка, а портфель, как у нашего бухгалтера. Держит его в руке, вся перегибается. Застучала к нам на высоких каблуках, аж ее болонья надулась парусом. Кричит:
— Ирка, салют, старушка!
Запестрила, запестрила словами, обхватила Ирку за шею рукой, зашептала что-то, потом вместе начали смеяться. Смеются, разговаривают, а я иду рядом, как дурак. Нарочно отстал, а они и не заметили. Сел в другой троллейбус, обогнал их, потом постоял немножко и пошел навстречу. Вижу, идут, разговаривают и все смеются. Говорю:
— Здравствуйте!
Все до одной буковки выговорил. Думал, удивятся: как это я впереди очутился? Не удивились. Зойка в половину слова со мной поздоровалась:
— Зрасс…
Ирка сказала:
— Привет!
И пошли дальше.
А я остался стоять и думать.
А сегодня машина мебельная подъехала к нашему подъезду, а я стою, как будто не вижу. Шофер Ирке с матерью помог сгрузить на землю стол и, конечно, извинился. Я бы, говорит, помог вам отнести его на второй этаж, но, сами понимаете, времени нет. Ударил ногой по баллону и уехал. А прогноз погоды по радио — с осадками. А столик письменный югославский стоит на дворе. Столик что надо, полированный весь, в общем, вещь в себе. Ирка туда-сюда, Ольга Дмитриевна тоже. Позвали дядю Федю. Он тоже туда-сюда, второй человек нужен. А я себе кленовый лист в руке держу и думаю, чего он такой красивый, как будто его кто ножницами вырезал, и на столик ноль внимания. Статичность проявляю. Дядя Федя разглядел, что я дурака валяю, кричит:
— Иди-ка помоги, парень.
Стою. Он мне опять:
— Парень!
Стою. Ирка догадалась, какая меня собака укусила, говорит:
— Разве так надо его звать? Эй, иди помоги стол на второй этаж отнести за наличные. Слышишь, кустарь-одиночка?
Я еще раз обиделся, но, конечно, виду не подал. Говорю как будто радостно:
— Другой разговор получается. Где он тут стол?
Помог отнести его на второй этаж. Дядя Федя от меня отвернулся, Ольга Дмитриевна от меня отвернулась, а Ирка Виноградова достала кошелек и с улыбочкой спрашивает.
— Ну?.. Сколько тебе за твою творческую работу? — Она не знала, что я ей отвечу. Когда я стоял во дворе и разглядывал интересующий меня лист, я ей только пролегомены своего достоинства показывал. Я говорю:
— Пять рублей.
— Сколько?!
— Пять рублей, ноль-ноль копеек.
Дядя Федя ко мне сразу повернулся.
— Это же пятьдесят рублей по-старому.
Объяснил, как будто я без него не могу переводить новые деньги на старые. Я ему сказал:
— Ты, дядь Федь, чужой карман для этой семьи, гуляй в свою комнату. Я знаю, что говорю.
Ольга Дмитриевна тоже опомнилась, начала говорить:
— За что ж столько?
Я бы мог ей ответить, что за человеческое достоинство, но я ничего не сказал. Я повторил:
— Пять рупий.
Они все растерялись, Ирка тоже растерялась, хоть и говорила с улыбочкой, и я тоже немножко, но держался.
— Пять…
Отдала.
Я ушел, а потом на меня тоска напала. Два дня носил я эту пятерку в верхнем карманчике пиджака, думал, потеряться может, а потом добавил всю получку за полмесяца и купил трубу в строе си бемоль. И самоучитель игры на трубе. Для смеха купил. Сначала у меня получалось одно змеиное шипение на самого себя, а потом я прочитал, что звук извлекается вдуванием струи воздуха в съемный чашеобразный мундштук, начал вдувать, и помаленьку получилось.
Соседи неделю терпели мои самоучения. А когда у меня начал получаться звук уже совсем чистый, стали жаловаться. Дядя Федя не выдержал, лично ко мне припожаловал.
У меня имеется звонок, а он стал кулаком стучать, думал, я за музыкой не услышу. А я слышу, только не знаю, что это он, и поэтому набираю побольше в легкие воздуху, как в самоучителе написано, и вдуваю в трубу без остатка, а сам тихонько говорю:
— Стучи, стучи, я тебе сейчас еще один музыкальный антракт сыграю.
Когда он всю мою программу прослушал, я открыл ему дверь. А он уже нагрелся до злости, спрашивает:
— Ты знаешь, где ты живешь?
Я, конечно, не люблю, когда у меня так спрашивают, говорю:
— Знаю. На улице Чайковского Петра Ильича, великого русского композитора.
А он:
— В общественном доме ты живешь.
Я думал, мы с ним лаяться начнем, а он вдруг остыл, замолчал и смотрит на меня и смотрит, как будто понимает чего во мне.
— Пустишь к себе в комнату или здесь разговаривать будем?
Я удивился, открыл пошире дверь.
— Пожалуйста, ковер постелен. У меня будет только один вопрос: чай поставить или кофе? Или, может, вы пьете томатный сок? Имеется в большом количестве.
Дяде Феде не понравилось, что я так веселюсь. Он отстранил меня, прошел в комнату, любопытствуя, спросил:
— Покажи.
— Чего?
— На чем играешь.
— На трубе… си бемоль.
Он взял трубу, повертел, заглянул внутрь.
— Си чего?
— Си бемоль.
— И на кой черт тебе нужна эта бандура?
— Повышаю… музыкальный уровень.
Постучал по ней пальцем, как будто арбуз выбирал, говорит:
— А не повышать не можешь?
Я пожал плечами:
— Вещь-то куплена.
Он похмурился, зачем-то отвернулся от меня, спрашивает:
— Про чай для балагурства завернул? Или всерьез?
— Так точно, — говорю, — всерьез.
— Ну, поставь.
За чаем он все время молчал, а я тоже не выскакивал. Когда ко мне по-хорошему, я душу из себя выну, на кусочки рафинадные поколю и в чай кину. Пей!
— Мешаешь нашей барышне заниматься. И другим тоже. Громко очень у тебя получается. Может, тебе закрыться в ванной? Табуреточку там поставить и сидеть упражняться.