Страница 44 из 96
Она для убедительности погремела ключами.
Константин Ефимович помолчал, но через минуту снова занервничал. Хриплым голосом, но пока все еще сдержанно, он спросил:
— В чем там дело?
В ответ — молчание.
— Катя, Катя, в чем там дело? Почему не начинаем?
Занавес зашевелился. Около правой кулисы вынырнула юркая маленькая лохматая голова в очках на тонкой шее. Это и была Катя, помощник режиссера. Туловище помощника скрывал занавес. Голова качнулась из стороны в сторону, подслеповато моргнула, словно ее там подергали за ниточки, и выпалила визгливым голосом:
— Константин Ефимович, Шарова нету.
— Мне не нужен Шаров. Я же сказал, что начнем без него. Никто не хочет ничего запоминать. Да открывайте же занавес.
— Сейчас.
Очкастая голова на тонкой шее качнулась вправо, влево и исчезла. Занавес насторожился и медленно пополз в разные стороны.
— Стоп!.. Стоп!… Музыка! Вы что там, заснули? Сначала, все сначала.
Занавес в нерешительности замер, потом робко пополз назад. У противоположной кулисы снова вынырнула нелепая голова в очках.
— Можно начинать?
— Да! Да, черт побери!.. Стоп! Стоп! А где статуя?
— Константин Ефимыч, статуя еще не готова.
— Как не готова? Сегодня генеральная репетиция или нет? Я вас спрашиваю!..
— Первая генеральная.
— Так что же вы мне голову морочите! Чтобы сейчас же немедленно была статуя. Я не могу без нее репетировать. Я ее обыгрываю.
— Где же я вам возьму статую, если она не готова?
— Не знаю, не знаю, черт побери! Хоть сами становитесь.
— Если хотите, я могу стать.
— Да, да, хочу.
— Пожалуйста.
Худая, необыкновенно длинная женщина в очках, согнутая под тяжестью своего роста, перешагнула через садовую скамейку и, опустив беспомощно длинные, костлявые руки, как аист, зашагала в угол сцены.
— Не там, не там! Стоп! Здесь. Станьте на что-нибудь.
Дядя Федя вытолкнул на сцену стул. Катя приподняла юбку, обнажив острые старческие коленки, и неуверенно взобралась на этот шаткий пьедестал. Вытянув шею, она посмотрела в зрительный зал, но выпрямиться и выпустить из рук спинку стула так и не решилась. Константин Ефимыч некоторое время смотрел на сцену, потом зарычал. В его голосе вместо ворон забесновались львы и тигры.
— Нет! Нет!!!
— Не кричите так, а то я упаду.
— Нет! Нет! Мне не нужна такая статуя. Мне нужна Венера. Понимаете, Венера. А ваши очки мне не нужны. Оставайтесь за кулисами.
Долго длилась пауза. Из-за сцены доносились глухие жалобы Кати, которую уговаривали не уходить, остаться. Константин Ефимыч тяжело завозился, шумно почесал затылок.
— Катя, Катя, извините меня. Слышите, извините меня!
— Слышу.
— Ну и прекрасно. Будем работать. Кто это там рядом с вами стоит?
— Пожарник, — ответила Катя.
— Да нет, справа. Выйдите на сцену.
— Это Татьяна Осипова. Она у нас занята в конце акта.
— Я говорю, пусть она выйдет на сцену.
Татьяна почувствовала, как ее подтолкнули. Она сделала два шага к авансцене и остановилась. Осветитель на балконе щелкнул «пистолетом» и направил яркий круг света на девушку. Константин Ефимыч недовольно зарычал, но ничего не сказал. Воцарилась пауза.
— Вы можете мне сыграть статую?
— Не знаю.
— Катя, Катя, пусть подадут другую подставку.
— Сейчас, уже несут.
Двое рабочих вынесли на сцену большую круглую подставку. Катя подхватила ее с третьей стороны и помогла установить.
— Становитесь, — приказал Константин Ефимович.
Татьяна взобралась на подставку.
— Ногу! — рявкнул режиссер.
— Что?
— Ногу! Нога, понимаете? Вы что, не видели, как стоит Венера?
— Видела.
Татьяна повернулась вполоборота к зрительному залу и перенесла всю тяжесть тела на одну ногу. Спрятала за спину руки.
— Нет! Нет! Рост!
— Что? — не поняла Татьяна.
— Рост, — рычал Константин Ефимыч, — какой рост у вас?
— Метр пятьдесят два.
— А у Венеры… Катя, Катя, что вы мне подсовываете?
— Константин Ефимыч, — растерянно сказала Татьяна, — я не понимаю…
Он не дал ей договорить.
— Извините, извините… Катя, кто там стоит рядом с вами?
— Никого.
— Кто там рядом с вами прячется в белом?
— Никого.
— Я же вижу.
— Это Маша из парикмахерского цеха.
— Пусть выйдет сюда.
Маша робко вышла и остановилась рядом с круглой подставкой.
— Что вы здесь делаете? — спросил режиссер.
— Я принесла парик.
— Становитесь на подставку.
Откуда-то слева раздался приглушенный шепот:
— Маша, Маша, а мой парик?
Константин Ефимыч подскочил на своем стуле:
— Не отвечайте, не отвечайте! Вы — статуя.
От кулисы отделился худощавый старик с тростью, играющий в пьесе третьего прохожего.
— Константин Ефимыч, — промямлил он, — а как же мой парик?
— Вы будете играть без парика.
— Но в пьесе…
— В пьесе про вас ничего не сказано. Это я вас придумал. Будете играть в своих волосах.
Старик погладил голову, на которой волосы остались только на висках и немножко на затылке.
— Но у меня нет своих.
— Ну, черт побери, будете играть в том, что у вас есть.
Актер грустно засмеялся, резко оборвал смех и, сгорбившись, пошел со сцены. Это был старый актер Горев, которого в театре прозвали Горе-Горев. У него всегда был немножко испуганный вид и даже волосы на висках испуганно торчали седыми клочками в стороны.
Татьяне было обидно за себя и жалко Горева: Константин Ефимович так грубо с ним обошелся. Старик, словно почувствовав это, подошел к ней, развел руками, печально улыбаясь, сказал:
— Вот… видите.
Татьяна резко отвернулась и пошла прочь, ничего не ответив.
3
В закулисном буфете на втором этаже Татьяна выпила стакан теплого виноградного сока. Поболтала с буфетчицей тетей Пашей об осени, стараясь забыть о неприятном инциденте на репетиции. Тетя Паша рассказывала о двух каких-то березках, что около телевышки, родимые, растут на бугорчике рядышком. Одна совсем-совсемушки желтая, а вторая — зелень-зеленью. Тетя Паша развела руками.
— Почему?
— Не знаю, теть Паш.
— Да ведь они же рядышком растут, сестры ведь. Кто отгадает ихний сестринский секрет?
— Не знаю, — повторила Татьяна.
Обида на главрежа не проходила. И не пройдет, вдруг поняла Татьяна. И нечего зря улыбаться и болтовню разводить. Отодвинула стакан, словно в нем была причина всех бед, шепотом сквозь зубы сказала:
— Хицкоки.
Но тетя Паша услышала.
— Чегой-то?
— Слово у меня такое, — неохотно объяснила Татьяна. — Означает, что плохо мне, дальше некуда.
Тетя Паша сочувственно посмотрела, робко спросила:
— А по какой причине? По личной или по общественной?
— По общественной.
Тетя Паша вышла из-за стойки, собрала с других столиков стаканы, не выдержав, заговорила:
— Не мое буфетное дело говорить, но я так скажу, заблуждение это от молодости. Я жизнь прожила, знаю… все общественные жалобы от личной происходят. А когда, например, человек хороший есть рядом, то тебя хоть выгони с работы, хоть исключи из профсоюза, тебе нипочем. Потому что муж — это сила. И деньгами, и делами, и словом любую прореху в жизни залатает. Хорошего человека теперь трудно, конечно, найти. Но я так скажу, замуж тебе, девка, надо. Лет-то сколько?
Татьяна невесело улыбнулась.
— Много. Двадцать седьмой грянул.
— Ну и что ж ты не хочешь? Или ничего подходящего нет?
— Не знаю. Наверно, ничего подходящего.
— А этот, с которым ты все вон за тот столик садишься? Художник?
— Николай? — равнодушно спросила Татьяна и поднялась. — Пойду я.
— Сдачу-то возьми.
Татьяна сгребла, не считая.
Буфетчица покачала головой и с непоколебимой уверенностью в своей житейской мудрости повторила:
— Замуж тебе, девка, надо.