Страница 20 из 35
«Ятогда почему-то считал нужным скрывать своё образование. Мне было стыдно, что человек с таким образованием служит в газете… и у него нет картин на стенах».
Сначала Булгакова взяли обработчиком («Тайному ДРУГУ»)-
«Так назывались в этой редакции люди, которые малограмотный материал превращали в грамотный и годный к печатанию».
Зато он наконец-то стал иметь постоянный заработок. Но к «обработочному» своему труду относился с лютой ненавистью («Тайному другу»):
«… более отвратительной работы я не делал во всю свою жизнь… Это был поток безнадёжной серой скуки, непрерывной и неумолимой…
… каждую секунду я ждал, что меня вытурят, потому что… работник я был плохой, неряшливый, ленивый, относящийся к своему труду с отвращением.
Но мог ли иначе относиться к подобной нетворческой работе человек, уже написавший пять пьес, повесть и несколько десятков статей-фельетонов? Человек, о котором журнал «Россия» сообщал с уважением:
«Михаил Булгаков заканчивает роман „Белая гвардия“, охватывающий эпоху борьбы с белыми на юге (1919–1920 гг.). Другая книга – „Записки на манжетах“, изображающая в форме гротеска приключения литератора в революционные годы, частью была напечатана в журнале „Россия“, частью будет печататься во 2-м номере альманаха „Возрождение“».
А в «Гудке» приходилось обрабатывать чужие каракули. Было от чего возненавидеть свою работу.
Впрочем, мало кто был тогда удовлетворён своим существованием. Даже вроде бы вполне благополучный Борис Пильняк и тот написал 17 февраля (литератору Ю.В. Соболеву):
«У меня очень трудная, очень суматошная, очень нехорошая жизнь, я очень устал, – то, что мир положил мне на плечи, – не по плечам мне, мне это не нужно. Я с тоской вспоминаю о тех днях, когда я был никому не нужен…я часто чувствую себя затравленным – пока волком, хуже, если буду псом… Надо всё бросить, надо уйти в скит, писать не для построчных, писать подвижничая – писать только о прекрасном, – учиться, читать на всех европейских языках…»
Так что не один Булгаков мечтал уйти в монастырь, чтобы там, вдали от мирского шума, писать о прекрасном и изучать иностранные языки. Но, увы, жизнь не давала такой возможности – вся страна пребывала «в сплошной лихорадке буден».
К счастью, «серую скуку» повседневности время от времени скрашивали небольшие житейские радости. К примеру, обнаружилась «тасина браслетка» – та самая, что в 1919-ом Булгаков взял у жены «на счастье», а потом заложил в Ростове-на-Дону (после бильярдного проигрыша). Двоюродный брат Константин своё обещание выполнил: выкупил залог.
Чтобы забрать браслетку, надо было съездить в Киев. Там Булгакова встречали как настоящего писателя. А по возвращении в Москву пришлось снова впрягаться в лямку «обработчикаг», безымянного правщика чужих безграмотных заметок («Тайному другу»):
«Я… лелеял одну мысль, как бы удрать из редакции домой, в комнату, которую я ненавидел всей душой, но где лежала груда листов».
А литературная жизнь Москвы бурлила и клокотала. Особенно много шума наделал состоявшийся первого апреля 1923 года поэтический турнир в Политехническом музее. В нём приняли участие около сорока стихотворцев, а среди них – известные поэты: Маяковский, Мариенгоф, Шершене-вич… Жюри возглавил Валерий Брюсов.
Целый вечер состязались участники конкурса, читая свои стихи…
Кто знает, не находился ли в переполненном зале Политехнического и сотрудник «Гудка» Михаил Булгаков? Не аплодировал ли он вместе со всеми, когда было объявлено, что титул «короля поэтов» завоевал студент Московского университета Илья Сельвинский?
А спустя полмесяца собрались на свой XII съезд большевики. Ленин на нём не присутствовал – в марте с ним случился инсульт, уже третий по счёту. Вместо больного вождя съезд открыл Каменев, который сказал:
«Владимир Ильич учил нас (в 1905-ом): „Врага классового, врага рабочего класса мало убить, надо, – говорил он, – его добить! И добить его может только железная власть, стальная воля – диктатура рабочего класса “».
Иными словами, спокойной жизни большевики не обещали.
Съезд был в самом разгаре, когда в дневнике К.И. Чуковского появилась (24 апреля) любопытная запись:
«… в эту субботу снова состоялись проводы Замятина. Меня это изумило: человек уезжает уже около года, и каждую субботу ему устраивают проводы. Да и никто его не высылает – оббил все пороги, наплакался всем коммунистам. И вот теперь разыгрывает из себя политического мученика».
Евгения Замятина и в самом деле собирались выслать из страны – ещё осенью 1922 года. Но друзья добились отмены этого решения. А писатель с завидным упорством почему-то продолжал устраивать свои проводы… Почему? Ответить на этот вопрос трудно. Такое уж было время.
В тот год долго не приходило тепло. Уже пролетели июнь и почти половина июля, а Булгаков записывал в дневнике:
<i>«11 июля (28 июня) Среда</i>
Стоит отвратительное, холодное и дождливое лето».
Но ещё отвратительнее было каждый день ходить в «Гудок». Запись от 25 июля:
«Жизнь идёт по-прежнему сумбурная, быстрая, кошмарная. К сожалению, я трачу много денег на выпивки. Сотрудники „Г[удка]“ пьют много…
Дела литературные вялы… пробиваюсь фельетонами в „Нак[ануне]“. Роман из-за Г[удка]“, отнимающего лучшую часть дня, почти не продвигается».
1 августа вышел альманах «Возрождение» со второй частью «Записок на манжетах». Таким образом, повесть (пусть не целиком, а фрагментами) была-таки опубликована.
27 августа Булгаков вновь изливал на страницы дневника свою глубокую печаль:
«„Гудок“ изводит, не даёт писать».
А вот Троцкий, по горло загруженный работой в Реввоенсовете и в наркомате по военным и морским делам, вынужденный постоянно заседать в политбюро, в Совнаркоме и в Совете Труда и Обороны, всё-таки сумел найти время для эпистолярной деятельности.
Литературная жизнь
В конце лета 1923-его, находясь в отпуске, Лев Давидович Троцкий написал книгу «Литература и революция». Тем самым грозный наркомвоенмор в очередной раз дал всем понять, что разбирается не только в военных вопросах. Тщательно проанализировав, как вели себя многие писатели в послеоктябрьские дни, Троцкий пришёл к выводу:
«Литература после Октября хотела притвориться, что ничего особенного не произошло и что это вообще её не касается. Но как-то вышло так, что Октябрь принялся хозяйничать в литературе и тасовать её».
«Тасовать» принялся и Троцкий, но не литературу, а литераторов. Он разложил их в три «колоды», разделив на «своих», «чужих» и «колеблющихся». Последних с лёгкой руки наркомвоенмора стали называть «попутчиками».
«Кто такой “,попутчик „? „Попутчиком „мы называем в литературе, как и в политике, того, кто, ковыляя и шатаясь, идёт до известного пункта по тому же пути, по которому мы с вами идём гораздо дальше. Кто идёт против пас, тот не попутчик, тот враг, того мы при случае высылаем за границу…
Относительно попутчика всегда возникает вопрос: до какой станции?».
Троцкий дал оценку творчеству ведущих литераторов страны. Об Александре Блоке, в частности, сказал:
«Конечно, Блок не наш. Но он рванулся к нам. Рванувшись, надорвался…»
Был оценён и вклад в «революционную» литературу прозаика Пильняка и поэта Маяковского:
«Пильняк не художник революции, а только художественный попутчик её… это испуганный реалист, которому не хватает кругозора… Если город отдать на растерзание: экономическое – кулаку, художественное – Пильняку, то останется не революция, а бурный кровавый попятный процесс…
Маяковский атлетствует на арене слова…, но сплошь и рядом с героическим напряжением поднимает заведомо пустые гири… Маяковский слишком часто кричит там, где следовало бы говорить. Перекричать войну и революцию нельзя. А надорваться можно…»