Страница 15 из 33
И Валентин Петрович самым позорным образом перешел на почти блатной язык:
– Да я не фофан с улицы, я ж секу… страна крякнет, если хилая интеллигенция отколется от трудящихся… вы же руками вашими ценности создаете, охраняете нас, а мы уж на себя возьмем труд воспитателей…
– Так-то лучше, – удивленно буркнул старший Калиткин. – Я не возражаю. Анекдот хотите? Или вы против, Валентин Петрович?
– Почему же? Я анекдоты люблю, в них остроумие народа.
– Вот-вот. – И прокурор, хрюкая в нос, начал рассказывать пошлейший и длинный анекдот о том, как возвращается среди ночи домой командировочный.
Углев не слушал, но, когда все заржали, тоже закивал, заулыбался.
– Могу и я… – не удержался-таки. Стыдно было, что неожиданно даже для себя он подчинился им. “Старею”. – Милиционер останавливает машину, за рулем бывшая учительница. “Здрасьте, Мария Ивановна, берите бумагу, ручку и пишите сто раз: Я БОЛЬШЕ НИКОГДА НЕ БУДУ НАРУШАТЬ ПРАВИЛА ДОРОЖНОГО ДВИЖЕНИЯ…”
Игорю понравилось – начал шлепать друзей по плечам, привлекая внимание к анекдоту учителя. Громче всех захохотал младший Калиткин.
Но на Углева продолжал неприязненно смотреть Толик. Да и Чалоев, тот самый южанин, в прежний раз, осенью, похваливший учителя, сегодня поглядывал отчужденно. И Валентин Петрович решил еще больше подыграть им всем, не стоит задирать опасных людей.
– Я вот что вспомнил, в том же романе “Сатирикон” описывается, как загулявший… ну, совершенно из ума выживший богач устраивает свои похороны. И смотрит, как плачут вокруг него родственники и рабы. И кто лучше рыдает, тот, выходит, больше любил его. Тому он дарит золотые монеты. – Углев не стал уточнять, что это уже не в романе, а в фильме Феллини Тримальхион впрямую ложится в гроб и закрывает глаза, а толпы женщин и рабов рвут на себе волосы. – Чтобы проверить, как вас любят ваши помощники, охранники, можете устроить…
– И Углев этаким чертом захихикал, сам себя сегодня не узнавая.
– А, я вспомнил! – замахал руками Игорь. – Дядя Кузя так делал, когда из тайги вернулся.. Но мы-то не знали, что он косит…
– Я был там, – наконец улыбнулся холодной улыбкой синеглазый Толик.
– Мы “скорую” вызвали и “скорую” упоили.
– А люди шли и шли!.. А дядя Кузя здорово изобразил.
– А что его сегодня-то нет? – спросил Валентин Петрович, радуясь возможности перевести разговор на иную тему.
– Болеет, – отвечал Игорь. – Грипп. Пошутил: гриппер, но я понял: грипп. Я-то считаю: баня любую хворь вышибает.
“Если сердце сильное”. Но Углев не стал ничего более говорить. Ему налили вина, он час назад зарекался, не хотел сегодня с этими людьми пить, но выпил. И, сославшись наконец на то, что надо идти к жене, встал.
– А как же баня?!. – вопил Игорь. Он сдернул со спинки стула пиджак и держал на расстоянии, не отдавая. – Валентин Петрович! Баня!
Стыдясь сам себя, Углев буркнул:
– Дело есть одно срочное… надо подзаработать… готовим макет для музея…
– Что?! А что же вы у меня-то?! Господа! – закричал Игорь, обращаясь к своим друзьям. – Полгода учит мою дочь и отказывается бабки взять.
А в музей торопится какие-то крохи выцарапывать. Я вам сейчас же принесу вашу зарплату!
– Да ладно, потом… – бормотал Углев.
– Нет уж… – Поддернув красные плавки, Игорь исчез. И Углев, стоя, мучительно ждал.
Толик покосился на сидевших рядом.
– Я думаю, мы должны скинуться и помочь нашим воспитателям… – Достал из угла лежавшую комком одежду, вынул портмоне.
Углев, краснея, замотал головой, отступил к двери.
– Да что вы… я получаю достаточно…
– Знаем мы, сколько вы получаете… – произнес прокурор. – Я тоже добавлю. – И на поднос, с которого смели в сторону кисти винограда и раскатившиеся яблоки, все стали бросать бумажки. Чалоев положил две зеленые сотенки.
Вдруг Толик, глядя на доллары, рассмеялся, как женщина, – звонко и поводя плечами.
– Ты что? – насупился южанин.
– Это другие? – смеялся Толик.
– Ну конечно, – еще более сердясь, отвечал Чалоев. При этом не надо было окружающим иметь много ума, чтобы догадаться: намек касался или меченых денег, или фальшивых денег. Хотя вряд ли эти господа всерьез занимались сбытом подделок – скорее всего, играли, как играют нынче и взрослые люди, печатая на цветном принтере деньги любой страны.
Вернулся Игорь и, протянув учителю большой бумажный конверт, другой рукой таинственно приоткрыл и закрыл щель.
– Эти тоже туда! – скомандовал Толик. И как ни отнекивался Углев, его заставили деньги с подноса также сложить в конверт.
И, багровея от стыда, пятясь, он ушел наконец из бани. Рубашка под пиджаком липла к спине, брюки липли. “Боже мой, до чего пал…” – вертелось в голове. Нет, если бы не возникшая в шутку угроза насчет дачи, он бы легко и остроумно обыграл сих господ. А так, пришлось согнуться…
Жена сидела на даче, накинув на плечи ветхую кроличью шубу, которую супруги давно уже из города притащили сюда. На столе горела свеча.
– А что, нет света? – радуясь этому обстоятельству (жена не увидит его лица), спросил Валентин Петрович.
– Нет, сама отключила. Мы же домой? Они не подвезут?
– Я не стал просить. Но зарплату нам выдали, – глухо ответил Углев.
– Кузя заболел. Может, навестим?
Почему он вспомнил о нем? Наверное, потому, что смертельно захотелось выпить простой горькой водки, заглушить стыд унижения.
– С ума сошел!.. – возмутилась жена, – столько тебе огорчений причинил…
– Дело прошлое. А свет у него горит. – Углев глянул, скосясь, в окно.
Дача Кузьмы Ивановича недалеко, за полосой сосняка. Да и не совсем это дача – длинный, обитый жестью вагончик с железной печкой.
Болезненная супруга Шамохи редко сюда ездит – только летом к кустикам смородины да к грядкам с морковью и луком. Сам же, бывало, даже зимует здесь, хотя бы с вечера субботы до утра понедельника. И сегодняшним вечером не очень верилось в грипп: в окошке синеватый свет, наверняка дед лежит возле печки на топчане и смотрит футбол или хоккей по черно-белому телевизору. Интересно бы знать, он-то по какой причине идти в баню к Игорю не захотел. Грипп весной – смешно!
Но Маша не желает без лишней необходимости видеть хрипатого, склочного старика. Что ж, так тому и быть. И супруги Углевы, замкнув на висячий амбарный замок свой деревянный домик, побрели домой в город мимо дорогих машин с тихо играющей внутри музыкой, мимо курящих охранников с автоматами Калашникова на плечах, через тайгу, по насыпной дамбе над оврагом. Скоро, скоро заиграет вода по дну – и дамба вновь осядет, и снова будут сыпать сюда всякий шлак и битый кирпич, можно и ноги поломать без транспорта. На велосипеде будет тоже не проехать. Но пока что можно вполне.
“Завтра навещу Кузю, – решил Углев, желая чувствовать себя благородным в этот довольно мерзкий для себя вечер. – Вечером возьму да зарулю”.
15.
Но на следующий день напрасно он покатил в дачный поселок к старику: вагончик был заперт на врезной замок с узкой извилистой щелочкой для ключа, которая странным образом походила на глумливую усмешку
Шамохи. Как же так? Валентин Петрович мог поклясться: вчера в окне играло сизое зарево работающего в полутьме телевизора. Пришлось ехать к Шамохе домой, хотя Углев очень не любит разговаривать с его женой Клавдией Илларионовной. Маленькая, с круглой, как яблоко, головкой, говорливая, она, подпрыгивая, зорко заглядывала в глаза, иной раз и отдельно: то в правый глаз, то в левый, и все тараторила про мужа, какой он теперь несчастный, а ведь был членом бюро райкома партии, и это все Углев виноват – приехал и взбаламутил город.
Однако сегодня жена Шамохи тихо сидела за столом и только кивнула, увидев Углева.
– Что-нибудь случилось? – спросил он. – Где Кузьма-то Иванович?
“Неужто загулял?”
– В больнице. Довели честного человека. Шел по улице и упал.
Из ее слов Углев понял, что в последние дни и вправду старик пил, однако не так чтобы уж очень, но если раньше, выпивая, он веселился, произносил нарочито реакционные речи (все равно теперь не посадят!), то теперь был угрюм. Что-то его мучило. Может быть, по старой школе тоскует, говорила жена, где сейчас Углев командует. А может быть, на