Страница 16 из 33
Президента России сердится, который окружил себя сплошь земляками да еще сотрудниками ЧК. “Сибирь возражает”. Это его коронная фраза:
“Сибирь возражает”. Как-то и Ельцину послал телеграмму по поводу, теперь уже забывшемуся: “Смотрите, Борис Николаевич, Сибирь возражает”. Зачем такие телеграммы посылать? Их все равно никто не прочтет, только сами себе сердце рвем…
– Он же не может тихо. Он же громко. – Это верно, когда Шамоха говорит в здании, на улице люди его слышат, как радио. – Конечно, не тот уже нынче Кузьма Иванович, силы все ушли… но голос… это голос народа! – уже заводясь, как безумная, говорила старуха, приблизясь к
Углеву и попеременно заглядывая ему то в один глаз, то в другой.
Углев дома у себя переоделся, как на работу, и поехал автобусом в больницу. К его удивлению, старик лежал в отдельной палате, с телевизором и холодильником. Как шепнули Валентину Петровичу медсестры, сегодня Шамоху сюда перевели из общей: все оплатил бизнесмен Игорь Ченцов. В палате рядом с постелью стоял столик на колесиках, на нем виноград и яблоки, точно такие же, какие вчера
Углев видел в бане. Хорошо живет Игорь, имеет, поди, тоннами этот продукт.
Шамоха лежал под капельницей, лицом и руками поверх одеяла, серый, как будто на него голуби накапали, только круглые глаза посверкивают. Микроинсульт все же не конец света, лечащий врач, у которой сам Углев пару лет назад лежал с подозрением на инфаркт, сказала, что дед выкарабкается. Подойдя поближе и поймав шарящий взгляд Шамохи, Валентин Петрович тягостно подумал, что тот сейчас же начнет ворчать (на хрен пришел, лучше бы с молодежью деревья садил, как мы садили, когда еще новую школу обустраивали!), но, странное дело, дед раздвинул желтые губы в бороде, кажется, обрадовался.
– Валька?.. Ты?..
– Я. Как дела твои?
– А твои с девицей?
– С какой? – не понял Углев. – Брось эти хохмы.
– Ну не с Люськой же Соколовой… с дочкой Игоря. Прибавляет мозгами?
А, вон он о чем. И зачем ему? Углев медленно покачал головой.
– Ну, чуть-чуть. Мало культуры. Как с луны.
– А у меня вообще хана, – прохрипел старик. – Боюсь, Игорь завалит, а потом они меня где-нибудь пришибут. И на хрена ему кандидатская?
“Ты же сам идею подхватил”, – хотел было укорить Углев, но промолчал.
Он понял из бранчливых слов Шамохи, что на все его опасения Игорь отвечает с легкой улыбкой: мы это оформим… и трет указательный и большой пальцы, давая понять, что не пожалеет денег. Но ведь в научном мире не везде, наверно, срабатывают деньги? На кого нарвешься. Если ехать в областной центр, там в ученом совете есть пара профессоров, которые помнят Шамоху по университету (вместе учились). В Красноярске имеется один член-корр – этот заканчивал сиречьскую школу уже при Углеве. Принципиальный, жесткий паренек.
Так куда Игоря лучше везти?
Валентин Петрович не знал, что и посоветовать. Он сидел рядом с
Шамохой, тоскливо глядя на черный виноград, и у него было такое ощущение, что и сам Игорь где-то рядом, за дверью. И, стыдясь за недавний страх, наверно, поэтому чрезмерно громко, спросил:
– Слушай, Иваныч, ну, вот ты, умный, много знаешь, психолог отменный… почему вот ты нищий и я нищий, а эти ребятки… это что, все через кровь? Или в них все же талант коммерции?
Шамоха хмыкнул, поплескал белесыми ресницами.
– Наглость, больше ни х… Ты взятки берешь?
– Я?!.
– Да знаю, знаю… если бы брал, мне бы сто раз доложили… И я не беру.
Ну, не могу, бля! – Зло скалясь, Кузьма Иванович глянул на стекляшки капельницы. – Но дело не в этом. То, что они волки, само собой. Но неужто всё через чулок на морду? Не верится. Видать, у них чутье… опять же компашкой держатся… туда палец не всунешь… Может, какие-то оптовики, и хотели бы мимо них в наш городок пробиться, но хер в нос!.. – Он устал, помолчал, прислушиваясь к своему хриплому дыханию: – Сказать по правде, я обрадовался, что с копыт свалился… думаю, отстанет… а он всех врачей на уши… заграничные лекарства… придется готовить к защите…
И зачем Игорю ученое звание? Что за мода? Депутаты, главы администраций защищают диссертации… теперь и торгаши, воры… хочется показаться умнее, образованней? Углев вспомнил, как осенью после бани в первый и последний раз был в коттедже Ченцовых, Игорь провел гостя по всем трем этажам и с горделивым видом кивал на свои приобретения – живописные картины.
– Как, Валентин Петрович, одобряете?
Картины висели в очень дорогих, кажется, позолоченных рамах. На холстах – жалкое подражание импрессионистам и кубистам прошлого… небрежные жирные мазки… что-то вроде задницы обезьяны со вспученным розовым наростом… подпись “Роза мира”… вот нечто на шампуре или оси вращения… напоминает, впрочем, одну из композиций Кандинского, Углев помнит по изданным альбомам… А вот и вовсе чушь собачья, нечто с подписью “Желтый квадрат”… Наверняка, глумясь и веселясь, местные или иркутские живописцы намалевали безграмотному молодому богачу эти картонки и холсты.
– Дорогие? – только и спросил Углев.
– Оч-чень! – удовлетворенно отвечал Игорь Ченцов, ведя старого учителя по дому, как по картинной галерее, обхлопывая себя и поправляя красные плавки, на которые он так более ничего и не надел.
– Это же вложение, верно, Валентин Петрович?
Углев не нашелся, как ответить, лишь медленно кивнул. Господи, куда летят деньги!.. А теперь вот ученое звание желает получить. И ведь получит, наверно. И в своих глазах сравняется даже с Алешей Иконниковым…
То ли Валентин Петрович пробормотал вслух свои мысли (как это у него стало иногда получаться в старости), то ли Шамоха, проницательный дед, читал его мысли, но вдруг он, призывно выпучив светлые глазища, прохрипел:
– Слышь-ка! Алла Васильевна запропала. Моя-то с ней часто, бывало, в церкви или в гастрономе… В психушке она по новой или дома пластом?
Было ясней ясного, Кузьма Иванович говорит о матери Алеши
Иконникова. Углев опустил голову, стыд ожег лицо – давно не навещал больную женщину.
– Сегодня же узнаю, – сказал Углев.
16.
Мать Алеши жила в бетонном доме за тюрьмой, возле оврага. На торце пятиэтажной “хрущевки” можно было и сегодня различить исхлестанное песчаными ветрами и выжженное солнцем некогда горделивое пурпурное слово “ТРУД”. На торце соседнего, естественно, по моде недавнего времени должно было сиять “МИР”, но краска облупилась, да и сам дом стоял с пустыми выбитыми окнами. А третье здание со словом, помнится, “МАЙ” более не существовало: из-за трещин и сползания в овраг его несколько лет назад разобрали на гаражи, переселив жителей в новую “хрущевку” на окраине.
Валентин Петрович вошел в подъезд и закашлялся: здесь стоял густой собачий и человеческий смрад, как, впрочем, в большинстве современных городских домов, где не поставили домофоны. Иконниковы жили на третьем этаже, квартира, помнится, слева. Лифт не работал.
Но лампочки под потолками горели. Причем повсюду лиловым и желтым напылением были на стенах начертаны слова: ЛАМПА ТОЛИКА. Имеется в виду – электрического начальника России Анатолия Чубайса?
Когда Углев поднялся на третью площадку, то засомневался в своей памяти. “Старею”. Эта дверь никак не могла принадлежать Иконниковым, а теперь уже одинокой женщине: новая, железная, густо покрашенная малиновой краской, с красивой дверной ручкой “под золото”, с глазком. И звоночек справа свеженький. “Господи, неужто съехала, а я не знаю? Или даже умерла? Или все же я спутал этаж?” А тут еще два обритых подростка с тусклыми глазами спустились с четвертого этажа по бетонной лестнице с отколотыми краями:
– Вы, дядя, куда?
Но один из них, кажется, узнал директора 1-й городской школы, что-то шепнул товарищу, и они быстро поскакали вниз. Они что, здесь кого-то охраняют? Помогла молодая румяная, как матрешка, девица – вышла из соседней квартиры, из-за серенькой деревянной двери с намалеванным красной краской сердцем.