Страница 14 из 33
– Пьянство и разврат, – согласился прокурор. – Почему и пал Рим.
Валентин Петрович, что вы насчет Древнего Рима скажете? Ведь я прав?
– обратился старший Калиткин к новому гостю, который сегодня пришел почему-то в строгом костюме, при галстуке, как обычно он выходит к школьникам. “Можно и о Древнем Риме”, – подумал Углев. Он снял пиджак (все же жарко, повесил на спинку стула) и внимательно оглядел отдыхающих. Игорь уже был пьян, бестолково махал руками, торопя гостей, чтобы наливали. Что-то в последнее время молодой человек много пьет. Только сейчас разглядев толком Углева, Игорь вскочил, забормотал:
– Валентин Петрович, снимайте все! Будьте как все! Он демократичный человек, господа! Это наш учитель пришел! Встреча без галстуков!
– Обязательно, – согласился Углев, зная, что сейчас лучше не перечить. А если хотят про Рим, можно и про Рим.
– Внимательно послушаем, – согласился и Чалоев, который до сей поры молчал. – У этого замечательного человека хороший язык.
– Красноречив, красноречив, – с невнятной ухмылкой отозвался Толик.
Он пил бурлящую газированную воду, сверкая синими, вывернутыми в сторону учителя глазами. – Говори, дед.
– Только это, пожалуйста, выключите, – кивнул в сторону телевизора
Углев. – Мне сложно о чем-нибудь говорить, если жуют дети или горит экран с такими соблазнительными картинками.
– Да ну, – смутился Игорь. До него что-то дошло, он снова вскочил. -
Тихо! Валентин Петрович выступает. Только вы бы хоть галстук!..
– Потом, – тихо ответствовал Углев. – А насчет красноречия, что ж, можно и насчет красноречия, Анатолий… не помню, простите, отчество…
– Янович, – слегка раздраженно буркнул Толик.
“Ого, из высланных латышей, что ли? Или поляков? – отметил Углев. -
Сложные, видимо, гены у этого синеглазого здоровяка”.
– Так вот, друзья мои, в те же времена, о коих вы только что смотрели кинофильм, в Древнем Риме некий Петроний сочинил знаменитую книгу “Сатирикон”. В ней много рассказывается о таких же игрищах при дворе знатного человека, о пирах и убийствах… но вот начинается книга почему-то словами именно о красноречии. Если я точно воспроизведу. – Впрочем, он хорошо помнил эти строки. – “Разве не безумием одержимы декламаторы, вопящие: „Эти раны я получил, сражаясь за свободу отечества, ради вас я потерял этот глаз. Дайте мне вожатого, да отведет он меня к чадам моим, ибо не держат изувеченные стопы тела моего!” Потому, я думаю, и выходят дети из школ дураки дураками, что ничего жизненного, обычного они там не видят и не слышат, а только и узнают, что про пиратов, торчащих с цепями на морском берегу, про тиранов, подписывающих указы с повелением детям обезглавливать собственных отцов, да про дев, приносимых в жертву по три сразу, а то и больше во избавление от чумы, да еще учатся говорить сладко да гладко, так что все слова и дела похожи на шарики, посыпанные маком и кунжутом”.
Собравшиеся в бане уважительно, но довольно растерянно слушали желтолицего старика с голубыми редкими волосами. Они не понимали: о чем он и зачем? Но подозревали: все неспроста.
– “Разве можно на такой пище добиться тонкого вкуса? О говоруны, вы-то и погубили красноречие! Из-за вашего звонкого пустословия сделалось оно посмешищем. Истинно возвышенное красноречие прекрасно своей природной красотой, а не вычурностью и напыщенностью. Даже стихи более не блещут здоровым румянцем, все они точно вскормлены одной и той же пищей, ни одно не доживает до седых волос…” И вот, этого человека, господа, прерывает другой человек, более опытный в деле воспитания детей.
Хозяин бани Игорь, кажется, начиная наконец понимать, к чему затеян рассказ, усиленно закивал, как китайский болванчик. Сдержанно кивнули и милиционер с прокурором. Скорее всего, старик учитель против красивых речей правительства.
– “Юноша, речь твоя не считается с мнением толпы и полна здравого смысла, что теперь особенно редко встречается. Менее всего виноваты в этом деле учителя, которым поневоле приходится бесноваться среди бесноватых. Ибо начни учителя преподавать не о том, что нравится мальчишкам, “они останутся в школах одни”, так сказал Цицерон. В этом случае они поступают совершенно как льстецы-притворщики, желающие попасть на обед к богачу…” Пардон, к вам… к нам это не имеет никакого отношения. Написано в конце девятого века! “Только о том и заботятся, как бы сказать что-нибудь такое, что, по их мнению, приятно слушателям. Вот так и учитель красноречия: если, подобно рыбаку, он не взденет на крючок ту приманку, на которую рыбешка наверняка клюнет, то и останется сидеть на скале без надежды на успех”.
– “Что же следует из этого? – продолжал Углев цитировать древнюю книгу. – Порицания достойны те родители, не желающие воспитывать детей в строгих правилах. Вот если бы они допустили, чтобы учение шло постепенно, чтобы учащиеся юноши орошали душу лишь серьезным чтением… тогда возвышенное красноречие обрело бы вновь достойное его величие. Теперь же мальчишки дурачатся в школах, а над юношами смеются на форуме…” Ну, допустим, в столице, добавлю от себя.
– Но ваши-то, ваши, – наконец прорвался в паузу Игорь Ченцов. – Про ваших никто так не скажет! Верно, Петр Васильевич?
Прокурор почему-то нахмурился (может быть, вспомнил о своей дочери, которую, говорят, недавно вытащили из подвала, где она с компанией подростков кололась), но снова кивнул.
– Кстати, мы тоже против новой реформы образования, – буркнул он.
– И мы, мы все тоже стараемся детей в узде держать! – радовался
Игорь. – Вот и Чалоев подтвердит, у них на родине ребенок в глаза родителю смотрит! Спасибо, Валентин Петрович! Значит, мы не погибнем!
Углев понял, что собравшимся его речь показалась всего лишь тайной похвальбой, застонал, как от заболевшего зуба, но, сдержав себя, улыбнулся фирменной улыбкой до левого уха, располагавшей любого человека к добросердечной беседе:
– Я вот к чему. Прежде всего сами родители должны быть предметом обожания, верно? А мы иногда позволяем себе ссориться, бросаться бранными словами… бываем некрасивыми… Отсюда их бегство в страну сказок, а то и в алкоголь, наркоманию… Я и себя ругаю… не смог привить сыну своему любовь к русской словесности, к труду учителя… как вы помните, его привлек речной флот, затем милиция…
– Но разве это меньше важно? – как бы осердился младший Калиткин, продолжая чесать себе то пятку, то покрасневшую грудь. – Я вот тоже…
– Кто спорит? – улыбался Углев. – Я бы поспорил, да не получается, – туманно уточнил он. – А я к тому, что даже в Древнем Риме с его пиршествами, сексуальной неразберихой богатые люди между тем время от времени устраивали состязания именно в красноречии, в остроумии.
Они были в большинстве своем весьма образованны, цитировали стихи тогдашних классиков, обменивались колкостями очень тонкими, а мы в драку лезем, рычим, как звери… Чему от нас научатся дети наши?
– Вон он о чем! – вдруг раздраженно пробурчал прокурор. – Стало быть, тебя ударили по щеке – подставь другую?
– Это и я помню! – подхватил младший Калиткин. – Проходили. Время другое, товарищ! Мы в окружении Америки, в ответ на вытаращенные зубы выставь свои!
– Молодежь должна расти боевая! – неуверенно поддакнул Игорь.
Чалоев молчал. Синеглазый Толик сумрачно смотрел на старого учителя.
– Критику наводишь… а сам с нами сидишь? – вдруг процедил он. – А вот выйдешь, а твой деревянный сарай сгорел! Что скажешь?
– Да перестань… – укоризненно протянул прокурор.
– А чё? – подхватил младший Калиткин. – У нас и младший персонал начинает тявкать на старших… не так разговариваем, надо как в
Европе. А там человек человеку волк, я это лично в Югославии видел.
Скажите, пожалуйста, мы грубы!
И Валентин Петрович вдруг струхнул. И дело даже не в пьяной угрозе
Толика сжечь дачу. А в том, что ссориться не надо – за спиной
Валентина Петровича школа, полтысячи детишек. И ведь придется ему иногда пойти за помощью к королю бензоколонок Анатолию Яновичу… и к милиции – провести урок самозащиты… и к тому же Игорю, чтобы он купил отличникам какие-нибудь дорогие книжки – Игорь сам пообещал, правда, и не купил еще ни разу, как и денег за обучение дочери не выплатил.