Глубокое течение

— Напоить коней! — приказал Майборода и завел отряд на полуостров.

А как только бандиты, обрадованные тем, что вырвались, наконец, из леса, соскочили с коней, чтобы размять ноги, сзади, из лозы, нежданным смертельным ураганом налетели на них конники Жовны.

Заблестели под июньским солнцем веселые зайчики на клинках.

Рубили безжалостно.

Ни один из тридцати семи бандитов не успел даже сделать выстрела или бросить гранату. Несколько человек бросились в воду. Их расстреляли из винтовок. Через пять минут все было кончено. Федор Жовна вытер саблю о гриву коня.

— Это вам за муки людей наших, за кровь их, за слезы, за издевательство над моим именем. Земля вам колом и вечное проклятие! А тоби, братку, от души спасибо, — обратился он к Майбороде и крепко пожал ему руку.

Дождавшись на лесной опушке ночи, Николай Маевский ползком пробрался к хате тетки Степаниды.

Старуха встретила его, как родного сына, со слезами радости, поверила ему без всяких паролей и сразу же начала кормить и рассказывать о родных. Он жадно ловил каждое ее слово и с аппетитом поглощал холодную картошку с салом, запивая все это кислым молоком.

В полночь Степанида куда-то сходила и привела Настю Зайчук, которая, увидев Николая, сначала растерялась, потом обрадовалась и обняла его просто и искренне.

Степанида смотрела на них с умилением.

— Ну, поняла теперь, для чего тебе приказали быть все время при мне? Вот. Надо вести его на Лосиный.

— Вы одни, Николай Карпович? — спросила Настя.

— Нет. С одним товарищем. С Буйским. Знаете?

— С Андреем? — Настя на мгновение замерла. — Где же он?

Николай коротко рассказал, как он потерял Буйского.

Часа в два они вышли.

Шел конец июня, стояли самые короткие летние ночи. Уже в два часа небо на северо-востоке начало светлеть, и серебряная полоса поползла к востоку, постепенно расширяясь, розовея. Лес оживал. Первыми затрепетали чуткие листья осины. Но все еще молчали величественные дубы. Умолкла сосна. Летом, когда нет ветра, сосна шумит ночью и стоит неподвижно в жаркие дни.

Воздух струился широкими потоками: то теплый, напоенный запахом смолы и ароматом трав, то влажный, пахнущий болотной гнилью, наполняющий грудь неприятным холодом.

Допевали свои ночные песни соловьи. На сухих вершинах дубов просыпались и недовольно каркали вороны.

Николай и Настя шли молча по едва заметной тропинке сквозь чащу орешника.

Николай с радостью узнавал места, по которым они проходили. С каждым из них были связаны волнующие и счастливые воспоминания детства. Особенно хорошо помнил он этот старый лес: могучие сосны, дубы и березы, а под ними — густой орешник. Место тут неровное — то высокие горки, то глубокая низина; славилось оно орехами, грибами, ягодами.

В предрассветном мраке белели на соснах раны старой подсочки. Николаю почему-то стало по-детски жаль этих старых пораненных сосен.

Вот знакомая поляна. За ней — молодой ольшаник. Они вышли на просеку, разделявшую лесные кварталы. Над головой пролетели утки, наполняя воздух шумным свистом крыльев. Звучно шлепнулись на болото в ольшанике, закрякали.

Настя остановилась, подождала Николая.

— Что ж это мы молчим? — спросила она.

— Я сам удивляюсь, что это ты молчишь, такая говорунья, — ответил он.

Настя негромко засмеялась.

— Думаю.

— Интересно, о чем?

— Мало ли о чем может думать человек, а такой, как я, да еще в такое время, — особенно.

Николай поравнялся с ней, и они пошли рядом. Он почувствовал у своей руки ее теплую руку, и теплота эта приятным волнением разлилась по всему телу. Он замедлил шаг, но разговор все равно не клеился. Николай пошутил:

— Что же, ты будешь молчать, а я буду слушать? Интересное занятие — нечего сказать!

— А я не люблю говорить, я люблю петь. Вот и сейчас мне хочется петь. Знаете, у меня на сердце сейчас так весело и хорошо. Ну, прямо душа поет.

— Я что-то не вижу причин для такой радости, — усмехнулся Николай.

— А я вижу. Да как не радоваться, скажите? Если бы вы знали, как чудесно жить, жить и бороться. Бороться и… — она сделала паузу, потом выдохнула: — любить…

— Понятно, — с насмешливой серьезностью ответил он. — Да, причина серьезная, чтобы радоваться. Влюбленному всегда хочется обнять весь мир. Но сейчас обнимать его не стоит. Не время. Да-да… Радуйся про себя…

— А я хочу, чтоб радовались все.

— А если у меня нет причин для этого?

— Значит, вы плохой человек.

Николай не смог возразить на этот простой ответ и промолчал. Замолчала и Настя. Но скоро она снова заговорила:

— Я не люблю людей, которые вешают нос. Грусть рождает неуверенность в своих силах и даже, если хотите знать, трусость. Не спорьте со мной пожалуйста. Я вот расскажу вам… С того дня, как расстреляли семьи… Вам рассказывала Степанида? Так вот… моя мама не дает детям оставаться на ночь дома. Зимой разводила по соседям, а теперь в хате и вовсе никто не спит — спят кто где: в саду, в сарае, на чердаке… И этот ежедневный страх, постоянное ожидание смерти — страшнее всего… Сам себя начинаешь ненавидеть… Это так отвратительно! Я не хочу так жить! И не буду! — повысила она голос, и щеки ее раскраснелись, под легкой кофточкой затрепетала высокая девичья грудь. — Разве это жизнь? Я и маму за это не люблю… И как я рада, как я рада, что в такое время полюбила! Знаете, в душе такое сейчас… Наплевать мне на смерть! — Но, взглянув на Николая, она осеклась. — Что вы смотрите на меня с таким удивлением? — И, помолчав, добавила с болью и обидой: — Эх, вы! — и, выпустив его руку, снова пошла вперед.

Николай понял смысл этого «эх, вы», и ему стало стыдно. Он догнал ее и попытался сгладить неловкость шуткой:

— Интересно, в какого же счастливца ты влюбилась?

Настя сверкнула красивыми глазами и изменила тему разговора.

Но он еще долго думал об этом.

«Какое нужно иметь сердце, чтобы полюбить в такое время… Бороться и любить… Да… Бороться и любить», — несколько раз повторил он эти два слова, и у него стало светлей на душе, как будто он вдруг сразу постиг истину, на поиски которой он потратил много сил и времени.

В девятом часу утра они подошли к Лосиному.

День начинался ясный, жаркий — ни облачка на небе, ни дуновения ветерка. Жаждущие влаги деревья опустили свои листья.

У речки их остановил часовой, но, узнав Настю, сразу пропустил, шепнув ей что-то на ухо. В ответ она задорно засмеялась.

В лагере было тихо и безлюдно. Никем больше не замеченные, они прошли в самый центр лагеря и остановилась около землянки-госпиталя.

— Ну, кого-то мы сейчас увидим? — улыбнулась таинственно Настя.

Николай с интересом оглядывал лагерь. В этот момент двери землянки открылись, и он увидел сестру. Татьяна держала на руках черноголового, кудрявого мальчугана и, наклонившись к нему, что-то с улыбкой говорила. Она не замечала Насти и брата до тех пор, пока не взошла на последнюю ступеньку лестницы и не подняла голову. Наверно, она не поверила своим глазам и остолбенела от удивления.

— Ну вот, говорила я! Целуйтесь же скорей! — радостно засмеялась Настя.

Только тогда Николай бросился к сестре, схватил одной рукой мальчугана, другой обнял ее.

— Коля, родной! Откуда же это ты? Как ты попал к нам? — плакала и смеялась Татьяна.

Услышав шум, из землянки выскочила Люба, бросилась к Николаю и крепко его обняла.

— Так вот он — представитель! — воскликнула она и, взяв его за руку, закружила вокруг себя.

— Так это ты? Ты — представитель? — спрашивала Татьяна.

Она не знала этого, так как и Буйскому и Майбороде Лесницкий приказал пока что не называть имени представителя — не хотели волновать раненого Карпа Маевского, да и вообще считали самым благоразумным молчать о нем, пока он где-то блуждает.

— А тебя весь отряд ищет. И комиссар пошел, и командир, и Андрей. Все, все…

Вокруг них собирались партизаны.