Глубокое течение

Николай увидел их приветливые, светлые улыбки, радостные лица и почувствовал себя счастливейшим человеком. А когда из землянки вышел отец с забинтованной головой и, молча обняв сына, заплакал, Николай тоже не смог сдержать слез.

Только один человек не вышел навстречу гостю — врач Алена Григорьевна Зайчук. Увидев его через открытую дверь, услышав знакомый голос, она зашла за перегородку и, побледнев, неподвижно стояла в углу. В эти минуты перед ней, как на экране, проплыла вся ее жизнь, ее любовь, ее молодость.

…Началась она, их любовь, еще в девятом классе, когда они сидели на одной парте. С чего началась — трудно сказать. Они ходили в школу за семь километров. И вот в один из дней, когда других учеников из их деревни в школе не было и они возвращались домой вдвоем, Николай начал говорить о своей любви. Говорил он, правда, очень туманно и ни разу не упомянул слова «любовь», но она поняла все. Тогда Алена ничего ему не сказала, но с того дня смотрела на него совсем другими глазами. И началась для них не жизнь, а сказка, песня. Что им было до насмешек товарищей и взрослых! Они слушали и только радовались, что люди говорят о их любви. Они считали свою любовь необычной, самой красивой и лучшей на свете.

Так прошло полтора года. Потом разъехались: она уехала в Минск, он — на Урал. По первым письмам казалось, что быстро, легко, не изменив их отношений, пройдут эти годы разлуки. Но все реже стали приходить его письма, все холоднее становились они, в одном из них он как-то написал, что с трудом вспоминает ее лицо, движения, голос. Все больше места в этих письмах занимали его дела — незнакомый ей мир геологических изысканий. И она — сперва невольно, потом нарочно — стала отвечать ему короткими, сухими письмами, в которых он мог бы, если бы захотел, прочитать отчаяние, беспокойство за будущее, гаснущую надежду. Но он ничего не замечал или не хотел замечать. Оскорбленная, она не ответила на одно письмо, показавшееся особенно равнодушным, потом на второе… Переписка оборвалась. И вот теперь судьба свела их снова. Они должны встретиться. Как?

В землянку ветром влетела Люба.

— Где Алена? Что это ты стоишь тут в углу? Не слышишь ничего, что ли? Николай Маевский приехал. Это ж он прилетел с Андреем. Идем скорей! А то в землянке тут ничегошеньки не видно, — и с веселым смехом она схватила растерявшуюся Алену за руку и почти силой вытащила на улицу.

Алена взяла себя в руки, спокойным движением поправила смявшийся халат и тихо поздоровалась:

— Доброе утро, Николай Карпович. И вы к нам?

Он не удивился, когда увидел Таню, Любу, так как знал, что они тут, — о них рассказали ему Степанида и Настя. Об Алене же никто ничего не сказал, и встреча с ней взволновала его не меньше, чем ее.

«Так вот тут что», — вспомнил он слова Майбороды и протянул ей руку.

— Доброе утро, Лена, — и вдруг, неожиданно для самого себя, а еще больше для Алены, обнял и поцеловал ее в губы.

Она освободилась из его объятий. Густая краска залила ее лицо. Чтобы скрыть свое смущение, она шутливо сказала:

— Хватит вам угощать его одними поцелуями, — и пошла в землянку.

Вскоре все они сидели за столом в тени горбатого дуба-великана.

На столе стояло все лучшее, что нашлось на продуктовом складе: сало, картошка, банка рыбных консервов и даже черная пузатая с серебряной головкой бутылка «советского шампанского».

Вокруг, под деревьями, стояли партизаны, главным образом молодежь.

Николай оглянулся и удивился: какой мирной и радостной выглядела эта встреча. Все вокруг смеялось: и трепещущие лучи солнца, пробивавшиеся сквозь листья дуба, и деревья, и люди. Совсем не верилось, что еще вчера утром он так близко заглянул в лицо смерти, а все эти девушки и юноши каждый день встречаются с нею.

Он вспомнил, что почти вот так же встречались они в Ореховке, у них в саду, когда он приезжал на каникулы. Вот так сидела Таня, так же громко смеялась Люба — тогда еще совсем девчонка, и так же задумчиво улыбалась Лена. Над столом звенели пчелы, привлеченные запахом меда. И прямо на стол падали с яблони золотые спелые яблоки.

Татьяна, по-видимому, тоже вспомнила те встречи. Она наклонилась и тихо, но так, чтобы слышала Алена, спросила у брата:

— Помнишь, как мы собирались в нашем саду? — Она вздохнула: — Полицаи вырубили весь…

Люба возмутилась:

— Что вы там шепчетесь? Где больше двух — говорят вслух. Ешьте-ка лучше быстрей, да пусть он начинает рассказывать. Сколько людей ждет!

Николай улыбнулся.

— О чем мне рассказывать? Вам, поди, Андрей уже все рассказал.

— Так мы же его еще и не видели как следует. Андрей пошел тебя искать. Нет, ты нам обо всем расскажи: о Большой земле, о Москве, о делах на фронте.

— Трудно рассказать обо всем сразу, друзья мои. Много времени нужно для этого.

— Вы скажите, очень они Москву разрушили? Они кричат тут, что всю в руины превратили, — спросила незнакомая девушка и, покраснев, объяснила, как бы оправдываясь: — Я в Москве училась.

Николай оглядел своих притихших слушателей. Десяток пытливых, ждущих молодых глаз скрещивались на нем, счастливом человеке, который еще два дня тому назад был в Москве.

Он понял их чувства.

— Я в Москве бывал и раньше. И теперь вот почти всю зиму жил там, но разрушений никаких не видел. Все на своем месте. Дворцы, метро, Кремль. Сердце нашей родины бьется ровно, уверенно.

— А правительство вернулось в Москву? — спросила Алена.

— Товарищ Сталин, Комитет Обороны все время были в Москве. Они ни на один день не покидали столицу.

— А ты Сталина видел? — нетерпеливо спросила Люба.

— Нет, не довелось. Михаила Ивановича Калинина видел, его выступление слушал. Дважды был на приеме у начальника Центрального штаба партизанского движения. Большая работа там идет. Могу вас заверить, близок день, когда и у нас будут садиться самолеты, когда мы получим не только винтовки, автоматы, патроны, но пушки, и, возможно, даже танки. Все будет, друзья мои. Все. Весь народ поддерживает нас. Наши великие земляки шлют вам искренние горячие приветы. Дней пять тому назад, перед вылетом к вам, у меня была одна необыкновенная встреча — встреча, которую я всю жизнь не забуду, — Николай отодвинул тарелку и повернулся к большой группе слушателей.

В этот момент налетел ветерок, колыхнул сосны. Николай посмотрел вверх, и все перевели туда свои взгляды.

— Как я рад, друзья мои, что я на родной земле, что слышу шум вот этих сосен! Великий земляк наш, с которым я встретился, весь вечер с огромным волнением и нежностью говорил мне о родном крае и, между прочим, о шуме родных лесов. Сердце его рвется сюда, под эти сосны. Только возраст не позволяет ему быть среди нас.

— Кто? — тихо спросила Татьяна.

— Купала, наш народный поэт. Я встретился с ним в ЦК. Узнал его по портретам, поздоровался. Он обрадовался земляку. Наш вылет держался в секрете, но ему я не мог не сказать, что лечу в родной край. Как он обрадовался, если бы вы видели! Весь тот вечер мы были вместе. А на прощанье он обнял меня и благословил на трудное и большое дело. «Летите, — сказал, — сыны мои, поднимайте народ! Надеюсь, верю, что в скором времени встретимся в Минске». И подарил мне два своих стихотворения. Да, пожалуй, нельзя назвать их обычными стихотворениями. Нет. Это могучий призыв. Вот послушайте только…

Он достал из сумки старательно завернутые в непромокаемую бумагу' листы с текстом стихов. Все придвинулись ближе к столу. Он поднялся и снова вспомнил, что там, в отцовском саду, он всегда читал стихи. Но то были стихи о весне, о цветах, о любви и голубых девичьих глазах, читать их было легко и радостно. А тут его голос в самом начале задрожал, постепенно налился звоном стали.

Партизаны, партизаны,