Глубокое течение

— Есть одно важное дело, Павел Степанович.

Они сели на свежий бруствер окопа.

Жовна долго молчал, задумчиво постукивая хлыстом по голенищу сапога. Потом, подняв голову, пытливо посмотрел комиссару в глаза.

— Чи не думаете вы, Павел Степанович, що воны взяли мое имя, потому що я беспартийный?

Лесницкий понял и едва заметно улыбнулся.

— Не думаю.

— А я думаю, Павел Степанович. Бо воны хоть и дурни дурнями, но все же хорошо знают, що такому поклепу на коммуниста никто не поверит, даже еще более дурные, чем они.

— Да откуда же народу знать?

— Нет, не говорите, Павел Степанович. Народ, он хорошо знает, кто партийный, а кто нет. — Он помолчал, потом добавил: — Не подумайте, Павел Степанович, что я только сейчас додумался… Не-е… Я еще до войны собирался… Но все спрашивал себя: «А чи достоин ты, Федор?» И все казалось, что не дорос еще… Как вы думаете?

— Думаю, что теперь уже дорос, Выполняйте задание, товарищ Жовна, и приезжайте на бюро.

Жовна с благодарностью пожал комиссару руку.

Мощный гул двух моторов мешал сосредоточиться, он словно заглушал мысли. Напрасно Николай старался заставить себя думать об одном, самом главном — о задании, о своей новой жизни, которая началась с той минуты, когда самолет оторвался от бетонной дорожки аэродрома и взял курс на запад.

У него сильно забилось сердце, когда он увидел, что сигнальные огни аэродрома погасли.

«Когда я увижу их снова? — подумал он и почувствовал, что волнуется. — Плохо начинаешь, товарищ партизан, — укорял он себя. — Еще от Москвы не отлетел, а уже волноваться начал. А как же будет, когда выбросишься из этой кабины и будешь опускаться — возможно, прямо на голову врага?»

— Ну, ну, перестань дурить! — вслух приказал он сердцу и разозлился. — Перестань же, черт возьми!..

«Умение владеть собой — главное в вашей работе», — вспомнились напутственные слова генерала «Самое главное. Да…»

По мере того, как самолет набирал высоту, сердце начинало биться все чаще и чаще. Кровь стучала в виски, шумело в голове.

Николаю очень хотелось увидеть лицо спутника, узнать, как чувствует себя этот опытный разведчик. Но в темной кабине нельзя было не только увидеть лицо сидевшего напротив Андрея Буйского, но даже различить его фигуру.

«Сколько раз тренировался — и ничего. А тут… Что за черт? Неужели я трус? — от этой мысли он начинал еще больше волноваться. — Не могу владеть собой… Да, видимо, это не по горам лазить… Трус… Трус!..» — это позорное слово, казалось, стучало в виски.

Николай закрыл глаза. В эти минуты он ненавидел себя.

«Дурак, столько добивался — и вот тебе…»

Прикосновение чужой руки оторвало его от мучительных мыслей.

— Маевский, спите?.. Смотрите, фронт! — голос Буйского, перекрывший рев моторов, раздался у самого уха Николая.

Николай повернулся к окну и увидел впереди на земле огненный ручей. К югу ручей разливался в целое озеро — там шел ночной бой, била артиллерия, пылали деревни. В другой стороне было- тихо, линия фронта терялась в черноте лесов, и только изредка, то тут, то там, эту сплошную черноту прорезали разно цветные струи трассирующих пуль. Когда самолет пролетал над этим ручьем, нитки трассирующих пуль протянулись к нему. Засверкали букеты разрывов; небо лизнул длинный язык прожектора.

— Бьют по самолету! — крикнул Буйский.

Николай оторвался от окна, когда под ними снова поплыла однообразная чернота ночной земли.

«Земля, захваченная врагом», — подумал он и вдруг ощутил, что ни волнения, ни головной боли больше не чувствует, а с ними ушло и недовольство собой. Осталось одно только: ненависть к врагу, та великая святая ненависть, которую испытывал в те дни каждый советский человек.

Теперь ему уже не терпелось поскорее оставить тесную кабину, спуститься в родные леса, найти партизан и вместе с ними беспощадно уничтожать фашистов.

Он представил себе, как спасет Татьяну, отца, как приведет их к партизанам.

…Николай долго мечтал о партизанском отряде, долго добивался, пока, наконец, не добился своего.

На фронт он попросился уже на второй день войны, но в военкомате ему ответили, что геологическая разведка не менее важна, чем разведка войсковая. Скрепя сердце он согласился с этим. Но когда враг захватил его родной край и до Урала дошли первые вести о героической деятельности партизан, Николай с новой силой почувствовал, что его место там, с ними, в лесах родной Белоруссии. Он написал в ЦК, в Генеральный штаб, позднее — в Центральный штаб партизанского движения. Отовсюду ему вежливо отвечали примерно то же, что и в военкомате. Он не отступал, и наконец лед тронулся… В феврале его вызвали в Москву, в ЦК поговорили с ним и направили в специальную школу…

Три месяца он учился там старательно и терпеливо, вдохновленный уверенностью, что из школы есть только один путь — на запад, через линию фронта, в тыл врага.

Пять дней тому назад курсанта Маевского вызвали в Центральный штаб. Принял его заместитель начальника штаба и сразу же познакомил с молодым человеком в штатской одежде, который сидел в мягком кресле и читал журнал.

— Знакомьтесь. Андрей Буйский… Разведчик партизанского отряда «Днепр», которым командует Приборный. Знаете Сергея Федотовича Приборного? — генерал хитро сощурился.

— Председателя райисполкома? — удивился Николай и обрадовался внезапной догадке. — Как же не знать? Да он был председателем еще в то время, когда я учился в средней школе.

— Вот и хорошо… Старые знакомые, значит. Полетите с товарищем Буйским в свой район, в бригаду Приборного. Им сейчас очень нужны хорошо подготовленные люди.

В тот же день Николай переселился из школы в гостиницу, где жил Буйский. С первого же дня партизан понравился Маевскому своей эрудицией ученого и пытливостью разведчика. Но сойтись с ним ближе, подружиться Николай так и не успел. Буйский уходил утром и возвращался, утомленный, поздно вечером. Куда он ходит и что он делает — Николай не спрашивал, чувствуя, что это тайна разведчика. За пять дней он только всего и узнал, что Буйский находится в Москве приблизительно столько же времени, сколько и он, Маевский, что он в совершенстве владеет немецким языком и что именно это обстоятельство позволило ему пробраться в Москву. Но Николай не знал, что все эти месяцы, вплоть до последнего дня, Буйский, так же, как и он, а может быть, и более напряженно, учился и что сейчас он возвращается обратно в немецкий тыл разведчиком большого масштаба, разведчиком с чрезвычайными заданиями.

…Пилот дал сигнал подготовиться. Николай встрепенулся. Так быстро? Он нагнулся, зажег карманный фонарик, посмотрел на часы — они летели два часа.

Буйский встал, отыскал его руку, крикнул:

— До встречи на земле!

В этот момент пилот подал новый сигнал. Буйский схватил наушники телефона.

— На земле два условных сигнала вместо одного. Летим обратно.

Андрей передал это Маевскому и, подумав, крикнул и ему и пилоту:

— Прыгаем! Между двумя огнями! — и выпрыгнул первым.

Николай выбросился вслед за ним — спокойно, выполняя все правила, которым его учили в школе во время учебных полетов.

Самолет сделал над ними круг, прощально мигнул сигнальными огнями и, набирая высоту, полетел обратно.

Земля казалась черной и неуютной. На мгновение стало страшно спускаться в эту черноту. А тут еще огни с двух сторон. Ясно, что возле одного из огней — враг. Но возле какого? Николай снова почувствовал, что волнуется, и приложил все усилия, чтобы успокоиться.

Приземлился он удачно — на небольшую лесную полянку. Правда, парашют зацепился за сучья, и его два раза ударило о сосну, но это, вероятно, и смягчило приземление. Не медля ни минуты, Николай обрезал стропы и отскочил в сторону. Прислушался. Вокруг было тихо, только шумели деревья, — будто перешептывались между собой тысячи людей, и шепот этот сливался в один однообразный и могучий шум. По этому шуму Николай понял, что находится в гуще большого соснового бора. Немного подождав, он крикнул по-совиному — дал условный сигнал Буйскому. Ночной лес проглотил этот грустный звук. Он крикнул еще несколько раз. Снова тихо. Где же искать Буйского? Как пробраться к Лосиному острову? В детстве он слышал о нем, но дороги туда не знал. Придется, наверно, идти на запасную явку. «Что ж, это еще лучше, сразу узнаю о своих, — обрадованно подумал он, вспомнив слова генерала: «Ореховка. Степанида Зайчук. Только ночью». У него и тогда радостно забилось сердце — ему так хотелось, чтобы это и была главная явка, чтобы можно было сразу прийти к тетке Степаниде, в родную деревню, и все узнать о близких: об отце, Татьяне, об Алене. Он и гордился тем, что старая колхозница выполняет такие, чрезвычайной важности, партизанские задания, и одновременно волновался и ревниво жалел, почему явку устроили у Степаниды, а не у его отца. И вот эта явка оказалась самой доступной и самой надежной.