Страница 17 из 68
Визенер встал, показывая этим начальнику, что приказ понял и готов выполнить.
Койфер тоже поднялся.
— Думаю, вы не нуждаетесь в инструкции, как это делать. Срок — трое суток, — и протянул руку.
Снова скрипели полозья и легко бежали кони по накатанной дороге. Визенер молча сидел и думал, думал над приказом начальника. Как это лучше сделать: арестовать и потом расстрелять? Где? Нет, это не так сильно подействует на остальных. Арест — привычное явление. Повесить на площади, собрав все население? Но с таким количеством солдат, как у него, — это рискованно. Он снова вспомнил смерть Ре-дера и, глубже втянув голову в воротник тулупа, оглянулся на маленькие голые кусты возле дороги. Отвратительный случай! А та девушка в этой же деревне? Хорошо, если и она попала в список. Впрочем, список можно увеличить самому. Только — как эффектней выполнить приказ?
Визенер любил обо всем подумать заранее, всё взвесить, прежде чем принять решение. Он был тонким психологом и даже своего рода романтиком. Все нужно сделать таинственно и необычно, так, чтобы основательно подействовать на психику этих животных.
План операции возник неожиданно. Чудесно! Обер-лейтенант откинул ворот тулупа. «Чудесно, — о, у них пропадет охота уходить в леса!»
Когда долгая зимняя ночь уже приближалась к концу, на краю деревни остановилось четверо саней, запряженных парами лошадей. Из них выскочили немецкие солдаты. На санях стояли пулеметы.
Пятеро немцев отделились от остальных и пошли в деревню. У хаты старосты они остановились, постучали в окно.
Ларион Бугай давно уже спокойно спал на теплой печке рядом со своим младшим сыном. Мальчик первый услышал стук в окно и разбудил отца. Староста неторопливо сунул ноги в валенки, стоявшие на лежанке, накинул на плечи кожух и, не спрашивая, кто там, пошел открывать.
Это понравилось Визенеру.
«Надежный», — подумал он о старосте и вошел в дом. За ним вошли солдаты. Визенер поморщился от теплого, кисловатого запаха и подумал: «Свиньи, не имеют спальни».
Староста зажег лампу. В хате было чисто убрано, все стояло на своем месте. Кровать была завешена пестрой занавеской. Это тоже понравилось Визенеру. Он сел у стола, зевнул и пальцем поманил старосту к себе. Достав лист бумаги, он ткнул в него пальцем,
— Нужно показать, где живут эти люди.
На бумаге было что-то написано по-немецки.
— Пойдешь вот с ним, — Визенер показал на одного из солдат. — Ефрейтор Курцер!
Ефрейтор вытянулся.
Через минуту они вышли. А еще через несколько минут обер-лейтенант кивком головы указал другому солдату на дверь. Тот вышел и, прячась, стал наблюдать за старостой и ефрейтором.
Ефрейтор остановился, достал бумагу, осветил ее карманным фонариком и отчетливо произнес:
— Кандыба Василий.
Староста вздрогнул.
«Учитель. Коммунист. На что он им? — подумал он. — Его же нет, он с первых дней на фронте. Хотят арестовать? Кого? Больного Ивана Маевского или его дочку, женку Кандыбы? А она неделю тому назад родила. Не показывать? А что сказать этому олуху? Да что они сделают им? Покажу…»
Он подвел немца к дому Ивана Маевского и указал пальцем. Ефрейтор куском мела нарисовал на простенке между окнами крест.
— Лубян Евгений.
У старосты сильно забилось сердце.
«Хаты партизан», — догадался он и огляделся вокруг. Мелькнула мысль: наброситься на немца, задушить, а самому в лес. Но вспомнил о тех, что остались у него в хате, о Генрихе Визенере. «Уничтожит семью… Спалит всю деревню… Зверь, а не человек… Что делать? А может, они просто хотят проверить хаты — не дома ли партизаны? Но почему же они пошли не все, а послали одного и он отмечает хаты?»
Много вопросов возникало у Лариона.
Он опустил голову, сгорбился и понуро поплелся дальше. За ним, опасливо оглядываясь по сторонам, шагал ефрейтор. «Ну вот, был ты дурнем и сгинешь, как собака, — думал староста. — Предатель! Не был ты им, а теперь стал. Продаешь своих людей… Эх, дурень, дурень, и всю-то жизнь так».
Ларион Бугай всегда был человеком тихим, нелюдимым, богомольным и, кроме хозяйства, никогда ничем не интересовался. До революции отец его и сам он были бедняками, после революции, получив землю, стал середняком и даже начал богатеть: хорошо отстроился, нажил тройку добрых лошадей, завел трех коров. Когда проходила коллективизация, он, под влиянием попа, решительно отказался вступить в колхоз.
А потом, когда он остался единственным единоличником во всем сельсовете, ему стало обидно и одиноко… Бугай смотрел на работу колхозников, на их жизнь и завидовал им. Но уже никто не уговаривал его вступить в колхоз, а сам он не мог пойти и проситься — стыдился, не хватало решимости. Его старший сын уехал в армию- и остался там на сверхсрочную службу. В своих письмах он откровенно писал, что ему, комсомольцу, стыдно ехать к отцу-единоличнику, и просил вступить в колхоз. Впоследствии сын стал командиром, женился и пообещал приехать к отцу в отпуск. Ларион с нетерпением ждал его приезда, надеясь, что сын поможет ему вступить в колхоз.
Но началась война.
Пришли оккупанты, разогнали колхозы и предложили Бугаю стать старостой. Он согласился. Сначала ему показалось, что он оказался более правым, чем все, что верх взяла та жизнь, какой жил он один, а не та, которой жили все и в которой он не нашел своего места. Ему захотелось отомстить людям за свою многолетнюю обиду. «Буду снова делить вам полоски», — думал он тогда со злой радостью.
Но, будучи человеком честным, правдивым, он очень скоро понял, что ошибся. Бугай увидел, что стал холуем у фашистов, которым он нужен только для того, чтобы предавать своих. А этого он не мог делать. Случайно встретившись с партизанами, он связался с ними и выполнял их задания. Женя Лубян, в первые дни грозивший повесить его на осине, потом стал заходить к нему, и Ларион полюбил этого смелого, веселого парня, как родного сына.
Кольнула мысль:
«А вдруг он дома? Он часто наведывается», — и Бугай произнес нарочито очень громко:
— Хата Лубяна, господин ефрейтор.
Немец нарисовал крест.
— Зайчук Алена?
Какая? В деревне две Алены Зайчук. Старая многодетная вдова, по прозвищу Здориха, и врач — Алена Григорьевна Зайчук. Врача нет с первых дней оккупации, говорили, что она эвакуировалась. Дома осталась только одна ее старуха-мать. У Здорихи четверо детей и два сына в армии. Какая же из них нужна немцам?
«Покажу дом докторши, — решил староста. — Что они сделают бабке?»
— Зайчук Иван.
Председатель колхоза. О нем тоже говорят, что он у партизан. А дома — больная жена и пятеро детей. Старшая из них — красавица, певунья, артистка. Еще перед войной Бугай как-то случайно зашел вечером в колхозный клуб и видел ее на сцене. Она играла украинскую девушку-невесту. На артистке было подвенечное платье и венок. Ее появление встречали аплодисментами. Красота девушки поразила даже его, старого человека. Теперь он представил себе ее и Визенера, издевательства над ней, и ему стало холодно от одной мысли об этом. «Не покажу!» — твердо решил он.
— Зайчук Иван, — еще раз отчетливо повторил ефрейтор.
У старосты внезапно возникла мысль.
— Тут, — показал он еще раз на дом Алены Зайчук.
— Вас?
— Здесь, — староста показал два пальца: — два. Зайчук и Зайчук.
Ефрейтор кивнул головой и нарисовал рядом с первым еще один крест.
— Маевский Сергей.
«А этот на что им?» — удивился староста. Сергей Маевский — вечный пастух. Он сам в прошлом году хвалился, что у него пятьдесят лет пастушеского стажа. Жил он со своей единственной дочкой-калекой, горбатой от рождения. Его хата стояла рядом с хатой старосты. И если говорить правду, это был единственный человек, кого Ларион Бугай мог бы назвать своим приятелем. Как соседи, они часто заходили друг к другу, подолгу разговаривали вечерами. И даже теперь, когда все в деревне отвернулись от Лариона Бугая, пастух по-прежнему заходил к нему и дружески разговаривал.