Глубокое течение

«Какое-то недоразумение», — решил староста, направляясь назад, к своей хате.

Генрих Визенер нетерпеливо поглядывал на часы и начинал нервничать. Староста слишком долго показывал хаты. Запели петухи. Дальше ждать он не мог. Он встал и вместе с солдатами вышел на улицу. Шпионивший за старостой и ефрейтором солдат подбежал и доложил, что они возвращаются. Внезапно у Визенера родился новый план. Он зло выругал себя за то, что не додумался до этого раньше и зря потерял столько времени.

«Несомненно, так лучше. Будет свидетель… Пускай у него расспрашивают потом», — и отдал распоряжение солдату-переводчику:

— Староста пойдет с нами.

Генрих Визенер сам настойчиво и требовательно постучал в окно хаты Ивана Маевского. Оттуда раздался женский голос:

— Кто там?

Офицер громко выругался по-немецки, хорошо зная из практики, что это лучший ответ на знакомый русский вопрос.

И действительно, в хате сразу зажгли керосиновую коптилку и почти одновременно загремел засов. Визенер грубо толкнул дверь ногой, но первым не вошел, а пропустил вперед солдат.

Староста вошел последним и остановился у двери. По хате испуганно суетилась старая Маевская. Иван Маевский поднялся и, спустив с печи свои длинные высохшие ноги, болезненно закашлялся. Откашлявшись, он нагнулся и посмотрел на старосту. Бугай не выдержал его укоряющего взгляда и опустил глаза: «Скорее бы кончался обыск…»

Вера лежала на кровати со своим маленьким. Она подняла голову с высоких белых подушек, спокойно, равнодушно посмотрела на солдат и снова легла, заботливо укрыв ребенка.

Визенер подошел к кровати и зло уставился на Веру. Она снова подняла голову, встретилась с его взглядом, и ей стало жутко. Закрыв лицо ладонью, она испуганно закричала:

— Мама!

Мать бросилась было к ней. Но в этот момент Визенер приказал:

— Курт, бегинн!

Стоявший рядом с ним молодой солдат с красивым лицом мгновенно направил маленький пистолет на Веру. Раздался короткий, негромкий, будто щелк пастушьего кнута, выстрел.

— Ма-а… — не кончила Вера последнего слова — слова, которое было первым в ее жизни и которое она надеялась впервые услышать от своего сына.

Старуха-мать, очевидно, не успела понять, что случилось. Немец повернулся и выстрелил в нее. Она схватилась за грудь и начала медленно падать на бок… Но Иван Маевский понял все при первом же звуке выстрела, словно он предвидел все это. С раздирающим криком: «Что вы делаете? Звери!» — он спрыгнул с печи и вцепился своими худыми руками в стрелявшего солдата. Тот выстрелил ему в лицо и ударил ногой в живот. Высокий, худой, во всем белом, старик рухнул сразу, ударившись головой об пол. Голова его едва не коснулась ног старосты.

И только тогда все происшедшее дошло до сознания Лариона Бугая. Он увидел черное пятно на подушке возле головы Веры, и это пятно застилало его глаза кровавым туманом.

«Так вот что они делают! — как в кошмарном сне, подумал он и попытался вспомнить имена тех, чьи хаты он показал: — Лубян… Зайчук… Кто же еще? Кто?»

Остальных он не мог вспомнить и беспомощно оглянулся вокруг. Его внимание привлек нож, обыкновенный столовый нож, лежавший на припечке. Он схватил его, перешагнул через труп старого Маевского, напряг всю свою могучую силу и, размахнувшись, всадил нож в шею молодого солдата. Это произошло так неожиданно, что ошеломило остальных. Они застыли, словно в столбняке. Застыл и староста, продолжая держать в руке черенок ножа. И только когда убитый немец упал, Визенер дико закричал и отскочил к стене. Ларион двинулся к нему, но солдат сбоку ударил его дулом автомата по руке и выбил нож. Тогда и Визенер поднял табуретку и ударил ею по голове Бугая. Какое-то время Ларион стоял под градом этих ударов, а потом рванулся к одному из солдат и своим пудовым кулаком со всей силы ударил его в лицо. Солдат упал. Одновременно брызнула автоматная очередь. Ларион Бугай взмахнул руками и упал лицом на кровать, на грудь мертвой Веры. По нему продолжали стрелять, но он уже больше ничего не слышал. Не слышал и того, как закричал ребенок и как Визенер выстрелил в маленькое, еще сморщенное красное личико.

Татьяна проснулась от какого-то страшного сна (потом она так и не могла вспомнить, что именно ей приснилось) и, как всегда, бросилась к люльке. Мальчик спал спокойно. Она поняла это по его знакомому ровному дыханию. Успокоившись, она села на кровать и задумалась. Ритмично тикал будильник. Храпела на печи Пелагея. В тон ей мурлыкал кот: «Мур-р-р… мур-р-р…»

В хате было тепло и уютно, и страшно было подумать, что в эту морозную декабрьскую ночь люди лежат в поле, в лесу, зарывшись в колючий снег. Она вспомнила о бойцах на фронте, о партизанах. «Где теперь Женька? Где они ночуют?»

После последней встречи она очень часто и с все возрастающей тревогой думала о нем.

Ее мысли перебил скрип снега под ногами на улице. Она подышала на окно, и на замерзшем стекле образовался глазок. Татьяна увидела: к дому Лубянихи подходили люди.

«Партизаны, — подумала она. — И Женька, наверно, там». Ей стало радостно от того, что он так близко. Но в этот момент до ее слуха долетели звуки злой немецкой речи, и она узнала голос Визенера — на всю жизнь она запомнила этот голос. Радость сменилась испугом, предчувствием несчастья.

Солдаты вошли в хату Лубянихи.

Татьяна почувствовала, как холодные мурашки пробежали по ее ногам и спине.

«Зачем они пошли туда в такое время? Что им нужно?»

Она оторвалась от окна и быстро подошла к кровати отца. Карп не спал. Он молча наблюдал за дочкой и поэтому первый спросил:

— Что там, Танюша?

— Солдаты, тата. И он, комендант. К Лубянам пошли… Что им нужно?

Карп поднялся, стал одеваться.

Татьяна снова подошла к окну. В хате Лубянихи светил огонек. Карп вышел в сени. Татьяна догадалась: пошел за оставленным там револьвером. Он скоро вернулся и стал рядом с дочерью.

— Что они делают там, тата?

— Обыск, известное дело. Налет, — и, помолчав, добавил: — Хоть бы Жени там не было.

— Его там нет, — почему-то уверенно ответила Татьяна. — А вдруг к нам придут?

— Не придут. Что им делать у нас? Нам бояться нечего.

Карп старался успокоить дочь, но сам не верил своим словам.

«Дьявол их знает, чего они таскаются в такую пору. Хлопцам бы теперь дать знать. Они отучили бы их шататься», — подумал он, протирая теплой ладонью стекло.

Солдаты очень скоро вышли из дома Лубянихи и быстро пошли на край деревни.

У Татьяны еще тревожнее забилось сердце.

— Они сделали что-то недоброе, тата. Сходить бы туда…

— Ну, что ты, ничего они не сделали. Хотели Женьку схватить, да, видишь, пошли не солоно хлебавши. Донесла какая-нибудь сволочь, что он дома бывает.

— А я чего-то боюсь, и меня так и тянет туда.

— Брось говорить ерунду. Они могли там засаду оставить. Это, может быть, провокация…

Она отошла от окна и понемногу успокоилась. Но заснуть долю не могла и все думала о приходе немцев к Лубянам, о Женьке, о партизанах, о далекой родной армии и о жизни вообще. Ее снова потянуло в лес, к партизанам. Она уже неоднократно пробовала говорить об этом с отцом, но в последний раз он разозлился на нее:

— Хватит нести околесицу! Это боевой отряд, а не цыганский табор, чтоб им еще женщин и детей таскать за собой. Думаешь, легко там?..

Татьяна знала, что не легко. А все-таки она давно была бы там, если бы не Виктор. Но как пойдешь в лес с ребенком зимой?

«Скорей бы весна, тогда легче будет…» — мечтала она.

Так Татьяна больше и не уснула в ту ночь. Она поднялась раньше всех, почистила картошку, затопила печь и потом до самого рассвета помогала Пелагее по хозяйству. Как только рассвело, она собралась и пошла в сарай за сеном, не ожидая, пока это сделает отец. Сарай находился за садом, почти у самого леса. Это была маленькая покосившаяся постройка с прогнившими стенами и дырявой крышей.