Страница 72 из 94
Зал заволновался, в президиум посыпались вопросы. Как же так? Округ производит столько овощей, что в состоянии накормить такую страну, как Финляндия, не то что обеспечить какую-то фабрику!
— Все так, — ответил Давидков, — но вы забываете, что восемьдесят процентов помидоров идет на экспорт.
До сидящих в зале дошло, о какой недостаче идет речь, и наступила тревожная тишина.
Он подумал, что ему надо встать первому и поддержать секретаря и потому, что фабрика строится на югненской земле, и потому, что он председатель самого большого в округе хозяйства. Но не успел — раздался голос Давидкова:
— Если мы хотим иметь консервную фабрику, надо вдвое увеличивать количество выращиваемых овощей. В состоянии ли наши хозяйства осуществить это уже к будущей осени?
По залу пронесся ропот. Кто-то выкрикнул злорадно:
— Сивриеву хотелось иметь фабрику, к тому же в своем селе! Пусть он и пошевеливается! Что нас-то дергать?
И посыпалось…
— Разинул пасть ненасытную, все вокруг готов заглотить. Карьер — ему, фабрику — ему! И некому урезонить. Никто не скажет: стой! В какое время живешь?
— Правильно, сам пусть думает. С какой стати нам-то трепыхаться из-за его доходов?
— Пусть Сивриев скажет, по какой цене будет весной тепличные помидоры продавать?
— Почем у себя в хозяйстве и почем в наших селах?
— Да вдвое будет драть, лишь бы доходу побольше!
— Фабрика на его земле, а поборы с нас!
— Товарищи, несерьезно, — поднял руку Давидков, и острое адамово яблоко запрыгало вверх-вниз по его тощей шее. — Фабрику в Югне Сивриев строит не для самого себя. К чему препирательства? Послушайте, что мы предлагаем, и давайте обсудим сообща. Ясно, что поднять так резко овощеводство под силу не всем хозяйствам. Что вы скажете, если мы разрешим членам кооперативов… если мы дадим им из кооперированных земель… понимаете, в частное, то есть в личное, пользование… И все, что вырастят, должны продавать по договорной цене на фабрику. Сами знаете, какие мы, болгары: ночь в день превратим, если речь о личном доходе. Думали, кроили, к такому вот мнению пришли. И крестьянам дополнительный доход, и сырье для фабрики.
Зал откликнулся спонтанно:
— Хорошо придумали!
— Дельный выход!
— Дадим земли, сколько хотят! Чего не дать? Пусть ковыряются, хоть по ночам, но зато сдавать начнут и помидоры, и перец, и зеленую фасоль.
— Правильно предлагаете!
Никто не хотел выходить на трибуну, но со всех сторон неслись возгласы одобрения. Предлагали сразу голосовать и разъезжаться. Делить землю, так делить: осень кончается, не сегодня завтра зима, а людям надо подготовить участки, унавозить, вскопать.
Все словно с ног на голову перевернулось: то, что он считал единственно правильным, другие отбрасывали с легкостью и принимали за нормальное то, что он считал глубоко ошибочным. Он заерзал так, что стул заскрипел, и почувствовал, как усы колют его нижнюю губу. Ошибся он в Давидкове!
— Принимается? Нет желающих…
— Нет! Нет!
— Давай голосуй!
— Я прошу слова!
Ковровая дорожка — темно-красная, широкая, во весь проход, делящий зал пополам. Он шагал медленно, ноги словно свинцом налились. Еще не зная, что скажет в следующую минуту, с трудом, чуть не споткнувшись, поднялся на сцену.
— Давайте уж так: раздадим всю землю. Себе покой обеспечим. А зарплаты наши пусть теми же останутся.
По залу прокатился шум возмущения.
— Не кривляйся, Сивриев! Тут о серьезных вещах речь.
— Вы ж от трудностей бежать собрались, так я вам предлагаю самый легкий путь.
У него было два соображения, но говорить решил об одном. Начал издалека — с тех лет, когда некоторые из присутствующих были, как и сейчас, на передней линии, а молодые, которые так рьяно поддерживают раздачу земли, еще штаны сами надевать не умели; в те годы никто не стонал, хотя работали денно и нощно; в те годы люди страдали, погибали, брат ненавидел брата. И все это во имя будущего. Тогда никому в голову не приходило, что есть другой путь. Только враги, выступавшие против нового, боровшиеся против него кто чем мог, включая обрезы и кизиловые дубины, — только они утверждали, что наш путь — ошибочен. Да, первая шеренга слишком торопилась, простым честным людям было трудно: они видели ошибки, которых было немало, появлялись новые раны, бередившие души, потому что каждая новая ошибка — новая рана. Но они — честные труженики — шли с нами. Шли через свою боль. Шли, и все осознаннее становилась их вера в правильность нашего пути. Прошло более двух десятков лет, улеглись страсти, затянулись раны, люди свыклись с новым строем, с новым образом жизни.
— Да, — продолжал он, — двадцать лет наяву и во сне я убеждал себя и других, что наш путь — единственно правильный. И что же теперь? Получается, что все мои усилия нужно выбросить на ветер? Нужно признать себя побежденным? Побежденным! Кем? Собственной некомпетентностью? Неумением руководить? Или ленью, равнодушием мне подобных?
— Да ты не понял, о чем речь. Не видишь, в какое время живем.
— Не люблю, когда прерывают! — зарычал он в зал, и зал стих. — Отвлечение внимания крестьянина к частному, ладно, не буду называть его частным, к личному хозяйству принесет серьезный ущерб кооперативному, это неминуемо: две любовницы, как известно, в одном доме не уживаются. Крестьянин в любом случае предпочтет свое, личное, частное общественному, кооперативному. Повторяю, это для кооперативного хозяйства беда. Но еще большая, стократ большая беда — нравственная: поколеблется вера людей в наш путь. Я спрашиваю вас: позволим ли мы мелкособственническим инстинктам, еще живущим в каждом из нас, — позволим ли мы им вновь овладеть нашими душами? Мы сделали шаг вперед, предлагаемая мера — отступление на пядь, но последствия этого отступления равны двум, а то и трем шагам назад. Я не согласен с полумерой и предлагаю окружному совету распределить по хозяйствам, кому на сколько увеличить сдачу овощей. А мы, руководители, вместо того чтобы хныкать, опускать руки перед трудностями, перекладывать нашу ношу на других, давайте-ка возьмемся за работу по-мужски и вместе со своими коллективами выполним задачу. Нечего ждать, что люди «по ночам», как говорили тут, будут работать. Это наше с вами дело — думать до петухов. Если крестьянин будет ночью работать на своем поле, то днем, на кооперативном, он будет носом клевать. И вы все это знаете не хуже меня.
Он оперся на трибуну, выставив по обыкновению плечи вперед, словно тащил на спине тяжкий груз.
— Я не настолько слеп, чтобы не видеть, как будет трудно. Мне особенно, потому что мой пай в этом сверхплане, как обычно, будет самым большим. Но из двух вариантов я выбираю этот. Для его выполнения нужны устремленность, воля и пот руководителей, но зато люди будут работать спокойно, а главное — мы не внесем в их души новые сомнения, колебания.
Из зала понеслись враждебные выкрики:
— Ишь ты, о людях у него душа болит!
— Все, что ты говоришь, правильно, но это слова, батенька, слова, голые слова!
— Не слова! — ощетинился он против несправедливых выпадов. — Я сказал и еще раз повторяю: я согласен на свою долю сверх плана и сдам…
— Ты сдашь! Фабрика-то при тебе, считай что твоя. А нам какая выгода? За здорово живешь вкалывать?
— Товарищи из окружного совета все обдумали, их предложение дельное. Давайте голосовать!
— Надо все же подумать, хорошенько подумать, — заколебался Давидков.
Но председатели и агрономы уже смекнули, какой хлеб полегче, где работы поменьше, и слушать не хотели о других вариантах. Оставалось одно: голосовать. За предложение окружного совета подняли руки почти все, за его — несколько человек. Из югнечан — Марян Генков и Гаврил, на которых он не очень-то надеялся, а Голубов, на которого он рассчитывал, воздержался, вообще не голосовал.
Ущелье кончилось. Струма вильнула налево, шоссе — направо, впереди сверкнули окнами беззаботные и веселые в своем белом наряде оштукатуренные дома Югне. Площадь перед почтой, покрытая белым ушавским камнем, встретила их тоже светло, приветливо, несмотря на серый, мокрый осенний день.