Страница 73 из 94
Молча распрощались, а Симо он сказал: пойдем поговорим.
Пересекали площадь плечом к плечу: он — высокий, чуть сутулившийся в плечах — шагал легко, стремительно, Голубов — немного выше среднего роста, хорошо сложенный — не отставал, хотя в его походке было что-то мальчишески небрежное.
В ресторане сели в сторонке, и Сивриев начал без обиняков:
— Ты убежден в том, что я ошибаюсь, или тебе приспичило сесть на председательское место?
— Товарищ председатель, двуличие мне чуждо и даже противно. Подножки также не мое амплуа. Чтобы ты не думал обо мне превратно, скажу сразу: я не голосовал за твое предложение, потому что другое мне кажется более разумным. Поддержать тебя значило бы согласиться взвалить на себя огромный воз и тащить его… естественно, наравне с тобой. Извини, но я не настолько глуп, чтобы не понять этого, и я не фанатик. Скажешь, цинизм. Называй как хочешь. Не надо с меня по две шкуры драть. Я не собираюсь делать себе харакири, превращать в ад и работу, и личную жизнь. Чего ради, когда сверху предлагают другой выход? Лично мне будет легче, если эту дополнительную нагрузку взвалят на чужую спину, не на мою. Хотят крестьяне корпеть день и ночь в поле — пусть, их личное дело. Вот так. Идеалы идеалами, но я…
— «Если я не за себя, то кто же за меня?» Так, что ли?
— Точно! — раздраженно ответил Голубов и пустился в длинные, смутные, сомнительные рассуждения о том, что люди испокон веку руководствовались в жизни определенной, конкретной философией. Он не может, конечно, утверждать, что она единственно верная, но что она нашла широкое применение… Ведь иметь нечто — это гораздо больше, чем пользоваться этим нечто. Другой вопрос, все ли это осознают. Скорее всего, не все. Его собственная философия, — та, которую он избрал лично для себя. В силу этого она менее опасна, чем какая бы то ни было, любая другая философия. Ущерб, ею наносимый, причиняется ему одному, ну, может быть, и еще некоей родственной душе. Словом, потерпевших можно пересчитать по пальцам. Его же, Сивриева, философия прямо или косвенно затрагивает сотни, тысячи людей. Значит, из частной, личной она превратилась в общественную, общезначимую… Определение, вероятно, не самое точное, но тем не менее вреда философия Сивриева приносит гораздо больше, так как ее тень падает на жизнь тысяч, верша их судьбу. И он, Сивриев, и все ему подобные знали, что это так, и не только знали, но и, со своей колокольни глядя, вообразили, что общество на веки веков останется их должником за благодеяния, которые они ему оказали, и никому из них в голову не пришло, что есть другая сторона медали, потому что в корне любой доброты есть обратный знак — вред. Не существует доброты совершенно безвредной. Вечные и совершенные библейские добродетели — ложь. Он, Голубов Симо, определил свое место в жизни, он не собирается отбрасывать тень ни на кого, но и не хочет, чтобы на него отбрасывал свою тень кто бы то ни было… Что же касается второго греха, который ему приписывают, то он, Сивриев, и здесь ошибается: председательскому креслу он, Симо Голубов, предпочитает работу на опытной станции, где место ему всегда обеспечено.
— Не было бы мне так паршиво, — прервал его Сивриев, — если бы против меня выступил председатель сельсовета, Гаврил. Я часто чуть ли не орал на него из-за его инертности, безразличия. Но от тебя не ожидал.
— Гаврил не так туп, как кажется. Он сразу главное схватил: если решат так, как предлагает начальство округа, то основная тяжесть по организации частного производства овощей ляжет на совет, то есть на него. А он, как и я, вкалывать не любит. Только и слышишь: работа, ах, работа! Она главное в жизни. Да она, с нами или без нас, все равно будет делаться. И жизнь тоже, с нами или без нас, будет идти дальше, коли есть такие люди, как Тодор Сивриев. Так что не думай, что Гаврил стал тебе верным другом. Он, как и я, сначала все просчитал, да вот только черная кошка ему дорогу перебежала.
— А бай Тишо? На чью сторону встал бы он?
— Бай Тишо! Он бы встал на ту сторону, чьи доводы сильнее. Короче, принял бы без угрызений совести линию руководства. Но если бы ему было разъяснено, что это, как ты сказал, шаг назад от завоеванных позиций в преобразовании сознания нашего крестьянина… Если бы он был убежден, что подобная мера чернит пройденный двадцатилетний путь, тоже ты сказал, то тогда он непременно стоял бы за второе предложение, то есть за твое.
Он внимательно слушал своего помощника и думал, как точно и малым количеством слов передал он суть. В уме ему не откажешь. Жалко, что такой ум на ерунду распыляется… Вот и сейчас, как два часа назад на совещании, думает только о своей свободе. Ему, видите ли, важно иметь время! А зачем? По чужим квартирам таскаться? Его не интересует, ценой чего добыто оно, его свободное время.
Симо поднял голову и уставился ему в глаза.
— Сказать тебе, почему ты против частного хозяйства?
— Я сам уже говорил.
— Да, слышал. Общественное сознание, воспитание в коммунистическом духе…
— Насмешки тут неуместны.
— Мы вдвоем, можно и начистоту. Эффектный тезис о новом общественном сознании нынешнего крестьянина тебе был необходим лишь как твердая опора.
— А я и не знал.
— Выслушай до конца. Да, этот тезис, безусловно, входил в твои расчеты, но главное в другом. И я знаю — в чем.
— Просвети и меня.
— Вернее, два главных момента. Будем! — Он поднял рюмку, выпил. — Первый. Их предложение — мера временная, даже не мера, а полумера, и она не в состоянии поправить положение дел. Это очевидно.
— Если очевидно, значит, ты согласен…
— Нет, не согласен. Я предпочитаю их позицию, и объяснил тебе — почему. Второй момент — более важный. При новом положении вещей общественное хозяйство, то есть т в о е хозяйство, перестает быть единственной производительной силой, а отсюда и твоя сила ослабеет. Вот чего ты боишься. Независимо от побуждений, которые тобой руководили, по существу твоя позиция более верная.
Он подумал: прервать его или подождать, посмотреть, до чего дойдет в своем инакомыслии его первый помощник.
— Не хочу пророчествовать, предрекать, — продолжал Голубов, — и времена не те, и нравы, но знаю и даже убежден, что в другое время, в других условиях из тебя непременно получился бы самый беззастенчивый кожедер-миллиардер. А? Сильно сказано? По крайней мере точно. Ты не можешь довольствоваться малым. Твой девиз: сегодня больше, чем вчера, завтра больше, чем сегодня.
— Ты пьян, две рюмки выпил — и готов.
— Пьян, не пьян — какая разница? Вся твоя работа воистину сводится к одному: сегодня больше, чем вчера, завтра больше, чем сегодня. И тебя не интересует, во имя чего, для чего. Главное — чтобы было много, побольше.
— Хватит.
Тодор заплатил и вышел.
Зашел домой предупредить, что задержится, и тяжело, устало зашагал к административному зданию. Подходя к нему, услышал, как распевает уборщица. Цыкнул на нее и послал за Филиппом. Очень скоро в коридоре послышалось постукивание палкой по полу. Лицо Филиппа приобрело некую утонченность, а шея, короткая и толстая, похудела и вроде бы даже удлинилась. В первый момент показалось, что это вовсе и не Филипп, упорный, настойчивый молодой человек, и подумалось, что не стоит порох на него тратить. И все же задал свой вопрос: частное производство или увеличение общественного?
Филипп ответил без заминки, словно ответ был приготовлен заранее:
— Будет трудно, но, по моему мнению, именно кооперативы должны стать поставщиками. Иначе мы только внесем путаницу в сознание людей.
— Каких людей?
— Крестьян.
— Какую такую путаницу? — Он хотел испытать его до конца.
— Как сказать?.. Ведь они уже столько лет живут по-новому. Зачем же им напоминать старое? Потом опять придется все начинать сначала. Не совсем сначала, но все же…
— Не так-то быстро меняется человек, как кажется. — Его все еще не покидало сомнение, ответы парня казались просто заученными цитатами.