Страница 60 из 94
В тот вечер они впервые оказались вдвоем в его квартире, и он прикидывал, как бы управиться побыстрее, не оставляя ее на ночь. Шло время, а она не торопилась уходить, но и не позволяла того, ради чего он позвал ее к себе. Наверное, он был не слишком деликатен, потому что она вдруг вскочила и, так же как сейчас, встала у окна. Именно тогда открыл он для себя эти нежные припухлости, обнажившиеся из-под безрукавного летнего платья. Он бросился к ней, обнял, сжав ладонями мягкие, теплые бугорки, и, подняв ее, как ребенка, на руки, понес к постели… Тодор вытер руки о скатерку, встал и скованно, неуклюже шагнул к рабочему столу.
— Иди поспи хоть ты. Да и мальчика одного не стоит оставлять.
Полночь. Воздух в кабинете стал сухим, ломким на ощупь — это от света электрической лампы. Тишина утомляла, давила. Он подошел к окну, открыл его, облокотился на широкий подоконник. С верхнего края села донесся петушиный крик. Петух прокричал несколько раз, и только тогда откликнулись остальные — истинные певцы. Хриплое кукареканье первого потонуло в хоре сильных, звонких голосов. Волна «первых петухов» вскоре стихла, и на село снова опустилась тишина глубокой летней ночи… Раздастся изредка усталый вздох вола, сонный лай, далекий крик совы… Одинокая звезда вдруг прорезала небо, бросив луч в окно, и пропала в темно-фиолетовой бездне… Дышит неохватная вселенная, пульсирует, вперив глаза в него, в человека. А может быть, вовсе не вселенная ищет его, а он сам вместе со всей землей хочет быть замеченным этой вселенной. И все же он еще не человечество. Человечество в такую пору спит, спит в одной половине своего, такого короткого, земного времени.
Тодор бросил за окно окурок, посмотрел, как взметнулся от асфальта рой искр, вернулся к столу и снова склонился над белым листом бумаги. Прошел час, полтора, раздалось знакомое хриплое «Ку-ка-ре-ку-у». Да, подумал он, петух держит марку. Не начинай он первым, никто бы и не знал о его существовании, потому что и внешность его такая же, видно, невзрачная, как и голос. Но вот крикнет два-три раза раньше других — и уже не безвестный. Это его вклад в жизнь. Воистину нет лишних существ в мире. Каждая тварь является в жизнь с определенным предназначением: один запевает, другие дружным пением создают хор; одни звонко лают, приветствуя хозяина, другие молча бросаются на волка, защищая стадо или дом; одни украшают собой землю, мир, человечество, другие их кормят. А он сам? Каково его предназначение?.. Милена как-то в шутку сказала, что он обладает магнетическим свойством притягивать к себе все громы-молнии. Неужели это единственное его предназначение? Если так, то он несчастнейшее существо. Потому что человек является в мир для того, чтобы оставлять после себя радость и счастье, а не злобу и ожесточение.
Петухи старались во всю мочь перекричать друг дружку, долина дрожала от их ора, земное пространство в этот ранний час состояло сплошь из разлива их голосов.
Ранним утром бай Тишо застал его за рабочим столом: уронив голову на стопку бумаги, Тодор спал. Бай Тишо забегал к нему домой, хотел рассказать, какое настроение в селах, побитых градом, откуда он вернулся поздно ночью.
Тодор встал со стула, потянулся, распрямляя плечи, одеревеневшие мышцы.
— Есть кто-нибудь в правлении?
— Таску видел.
— Чудесно. Кофе сварит.
— Кофе не для меня. Нено — вот кто был любитель.
— Я тоже небольшой охотник, но кровь немножко разгонит. Так как?
— Ну, если уж только кровь разогнать…
Вошла Таска.
— Ты чего так рано?
— Мне сказали, что у вас в окне свет, так я подумала…
Он глянул вверх на до сих пор не выключенную лампу.
— Ну и хорошо. Вот, — он протянул ей стопку листов, — напечатай, но сначала свари нам по чашечке кофе.
Таска вышла, и он повернулся к раннему посетителю:
— Так что там?
То, что он услышал, нового не прибавляло, но в голосе бай Тишо звучала такая мука и озабоченность о судьбах пострадавших, что он посовестился его прервать и сказать напрямик, что главное в сложившихся обстоятельствах не агитация, а нечто действенное, поиск выхода из положения, над чем он и ломал голову всю ночь и что сейчас переписывает на машинке Таска. Голые слова, пусть идущие от самого сердца, не в состоянии ни накормить, ни обогреть.
Они допили кофе, и бай Тишо поднялся.
— Хотел спросить: не отпустишь ли джип подбросить меня до городской больницы? Отвезли туда Филиппа и забыли. Сегодня как раз день посещений.
— Пораньше нельзя поехать? После обеда мне нужно в округ.
— Конечно, можно. В больнице все знакомые, пустят. Так я разбужу Ангела и поеду.
В дверях бай Тишо столкнулся с Голубовым — невыспавшимся, хмурым.
— Что это вы все сегодня спозаранку? — удивился Сивриев. — Может, и Марян Генков уже здесь?
— Здесь. Газеты просматривает.
— Вот это спокойствие! Или таким уродился? Неужели и в детстве был такой же невозмутимый?
— Чего не знаю, того не знаю, а вот отец его в Балканскую войну… Дед Драган тебе не рассказывал?
— У нас с ним дипломатические отношения порваны.
— Из-за пасеки?
— Сначала участок, потом пасека…
— Так рассказывают, что при отступлении турки запалили полсела. Болгары шли за ними по пятам, увидали огонь, ворвались в село, давай воду таскать, гасить. Крик, суета… А отец Маряна собрал семью свою около себя и смотрит спокойно, как пламя из-под крыши дома родного рвется. Подошел к огню, поднял головню, прикурил от нее и обратно бросил. Люди думали, свихнулся человек. А когда пожар стих, оказалось, что он потерял не больше других, тех, что суетились: дома-то все сгорели. Марян систему отца унаследовал, и думаю — всем на пользу.
После обеда он поехал в окружной центр. Сел сзади, стиснув ногами раздувшийся портфель. Кажется, все учел… Если б вышло, как задумал! Очень важно, как отнесется к его идее юрисконсульт окружного совета.
Машина въехала в ущелье: слева зеленый, пышный лес, справа голые, грязные, с редкими увядшими листочками деревья. Он отвернулся от тоскливо-зловещей картины, уставился в ноги, на портфель, хранящий его надежды.
— Просить заявился? Знаем мы вас… — встретил его без особой радости Давидков и начал перелистывать положенную перед ним тоненькую папку.
Не дойдя и до половины докладной записки, он поднял на Сивриева негодующие глаза.
— Ты опять за свое! Опять мрамор!
— Да.
— Неужели, Сивриев, ты сам не понимаешь, что твоя погоня за доходами, единственно за доходами, — подчеркнул он, — изживает тебя как агронома? Ведь некоторые уже поглядывают на тебя косо, видят в тебе дельца, и не более того. Ты способный специалист, и складывающееся мнение тебе не на пользу. Поверь, по-дружески предостерегаю.
— Прочти до конца, — прервал он Давидкова, нащупывая в кармане пачку сигарет. Сжал ее, стараясь унять дрожь в пальцах.
Давидков углубился в папку и, дочитав докладную записку до конца, попросил сигарету.
— Сам видишь теперь, товарищ секретарь, для чего мне нужен мраморный карьер. Любой ценой я обязан удержать людей… Не думай, что мне самому легко было лезть в незажившую рану. Но мужики бегут из сел. А через год нужны будут рабочие на консервную фабрику. Или из окружного центра к нам поедут?
— Коли уж фабрика строится на твоей земле, то и рабочие — твои.
— Знаю. Поэтому и дую на кипяток заранее.
Они поговорили еще о фабрике, и Давидков вернулся к главному делу — к докладной. Все не так просто, ведь Стена — собственность «Каменных карьеров». Позиция Сивриева ясна: он не ведет речь о передаче собственности, хочет лишь добиться решения исполкома окружного народного совета на право временной эксплуатации и, конечно же, говорил о проекте решения с кем нужно… Да. Но кто-то должен внести в повестку дня заседания совета предложение югненского хозяйства и защитить его.