Страница 59 из 94
На сей раз возчик решил стоять намертво.
— Не пущу! — Он встал перед Филиппом; — Бог с ним, с полем! Не пущу!
Филипп, оттолкнув старика в сторону, взвалил на плечи тюк и шагнул на дамбу. Он мгновенно ощутил, что нога промахнулась: под ней не было крепкого бетонного настила. Это ощущение длилось целую вечность, и целую вечность одна нога проваливалась в мутную, мягкую, вонючую муть, а другая продолжала стоять на сухом, твердом месте, где-то высоко-высоко…
Последнее, что он слышал, был душераздирающий крик Сребры и еще какие-то неясные голоса, далекие, как дно, которое тянуло его к себе неумолимо.
XI
Он всегда считал, что несчастье однолико, но после разговора с дедом Драганом о наводнении (после продажи пчел они разговаривали до сих пор только в случае крайней необходимости) он стал думать, что старик, пожалуй, прав: в самой большой беде содержится нечто, иногда крошечка, пылинка того, что может пойти на пользу.
Так и с рекой. Спала, угомонилась в русле, бормочет умиротворенно — сама невинность. Будто и не она вчера бесновалась. А люди относятся к ней прямо-таки с языческим почитанием. Как ни велики их потери из-за ее буйства — унесенное ею имущество, утонувший скот, размытые фундаменты домов и сараев, — они продолжают пребывать в уверенности, что добра от нее больше, чем зла, что беды, время от времени ею чинимые, несравнимы с постоянно даруемой ею благодатью.
Разбредясь по обоим ее берегам, они собирают щепки, сучья, обломки деревьев — все, что можно истопить, а их босые ноги, как в далекую доисторическую эпоху, оставляют отпечатки пяток и пальцев на засыхающей коричневой коркой принесенной ею грязи. То тут, то там поднимаются, словно нарытые кротом, черные кучи, и дотемна бухают топоры по искривленным стволам, сучьям. Потом появляются ослы, впряженные в доверху нагруженные тележки, а у кого нет ни ослов, ни тележек, забрасывают вязанку на плечо и вливаются в вереницу людей, тянущуюся к селу.
Что-то есть в стариковской премудрости, думал Сивриев, но она не для него. В чем, например, положительная сторона града, обрушившегося на Ушаву? Когда он задал этот вопрос старику, тот даже перекрестился: «Спаси господь!»
В первые же дни после стихии ушавчане разделились на две группы (нечто неслыханное при их обычном согласии и единении): большинство решили попытать счастья в городах, а остальные сидели каждый вечер до полуночи в пивной и «обмозговывали» свое положение. За два дня село обезлюдело: мужчины почти все разъехались, а женщины тенями бродили по побитым градом полям и садам — мертвым, пустым, — принося домой одни огромные ледяные яйца, чтобы показать их детям.
Приезд югненского начальства ничего не дал. Походили, поглядели и уехали. Патетические речи бай Тишо: вы, мол, не одни, живете при социализме, будет помощь — никого не вдохновили. Хотя он не вернулся с руководством в Югне, а остался в селе, обходя дом за домом, а по вечерам, сидя с народом в пивной, пытался своими речами изгнать из их душ страх, мужчины каждое утро исчезали из села, чтобы вернуться к вечеру угрюмыми, сломленными дорогой и безрезультатными поисками, а назавтра покидали село еще раньше. Никто не выходил на работу, а каждая человеческая рука была ценна как никогда.
Тодор недосыпал, был постоянно мрачен, в разговорах с людьми срывался на крик, любой пустячный вопрос мог вывести его из себя. А в то утро, возвращаясь с реки, куда он ходил поглядеть, как югнечане «добывают» топливо на зиму, он разругался и с секретарем партбюро, что было удивительно при всегдашней уравновешенности и непробиваемом спокойствии Маряна.
— Давай соберем людей, — предложил секретарь.
— Собрание?
— Совещание. Пригласим людей из дальних сел, здешних, кто может дать дельный совет.
Ну вот, и этот играет в демократа, «посоветуемся с массами», зло усмехнулся Тодор, пока секретарь добросовестнейшим образом нудно излагал ему план совещания. От его манеры говорить медленно, обрывками фраз веяло монотонностью, скукой. Тодор невольно сравнивал его с прежним партийным руководителем — Нено. Тот со своими инициативами вперед не лез, предпочитал стоять за широкой спиной бай Тишо. Общественное положение занимал высокое, а ответственность старался на себя не взваливать. Вот и жил припеваючи. Мужик был неглупый, язык подвешен хорошо, и в любом деле он использовал его с умыслом, обеспечивая себе побольше покоя и поменьше психологической нагрузки. Этого же никакие нагрузки не страшат: при его крепкой спине и ленивой мысли внутреннее спокойствие гарантировано самой природой-матушкой. Он из тех, про кого говорят, что они всегда приходят вовремя, потому что не торопятся. Неделю назад они уже не поладили, сейчас не припомнить — из-за чего. Он сам при этом нервничал, а Марян словно сказку рассказывал… Самому себе кажется, что ты умнее всех, вместе взятых, а это ведь не так, тянул Марян, в каком-то деле больше знаешь, в каком-то меньше разбираешься… Поучений не люблю, вспыхнул он, не заметил еще?.. Да, мне тоже не все по душе, отвечал секретарь так спокойно, словно соседу рассказывал: «Вчера отец в лес ходил, по дрова, так и я с ним…» Ну как разговаривать с таким человеком?
— Сейчас главное — не дать людям упасть духом… Так что совещание обязательно проведем… с тобой ли, без тебя ли, — продолжал Марян и после паузы добавил: — Все же лучше с тобой, чем без тебя.
— Тебе не кажется, что ты суешься не в свое дело?
— Забота о людях не патент одного председателя хозяйства.
— Тогда давай без меня.
— Повторяю: лучше с тобой.
Он поклялся себе, что не пойдет на это совещание, и все же пошел и даже заявился первым. Распределили между присутствующими побитые градом селения, и каждый поехал в свое не откладывая, он единственный отказался. Закрылся в своем просторном кабинете, но, как всегда, узнав, что он в правлении, все — от собственной секретарши до помощницы главбуха — натащили на подпись кучу документов, справок, планов, отчетов.
Под вечер, когда огромный письменный стол становился похожим на гору, он отпускал всех служащих и оставался один в четырехэтажном здании. В электрическом свете стены кабинета как бы сдвигались, комната превращалась в коробку, в которой он был единственным живым существом, а шелест бумаги, шорох шарикового стержня и его собственное дыхание — единственными звуками. Именно в такой обстановке он был в состоянии разобраться в причинах, предусмотреть последствия, направление действий. Он давно познал преимущество подобных бдений: в ночной тиши легче взнуздывать утомленную за день и потому более податливую мысль, загрузить ее до предела, предварительно отключившись от прочих забот.
Но и в этот раз, впрочем, как и всегда, внешний мир нашел способ напомнить о себе. Около десяти зазвонил телефон и раздался голос жены:
— Ты еще не идешь?
— Нет. Неотложные дела.
— Ты не поел?
— Вы меня не ждите.
Через полчаса она принесла ему ужин.
— К чему это? Я ж не малое дитя.
— А если язву заработаешь, кому будет хуже?
Он подсел к длинному столу заседаний, на котором Милена расстелила скатерку и поставила тарелку. Чуть отступив в сторону от стола, она сосредоточенно смотрела на него своими большими, пестрыми глазами. В свете электрической лампы в них снова возобладала желтизна. Он подумал, сколько серьезности, даже умудренности может быть сосредоточено в желтых глазах. Черные наиболее выразительно передают тревогу, беспокойство, синие — радость, полноту чувства, зеленоватые — игривую беззаботность и непостоянство, а взгляд желтых наиболее глубоко и целостно вмещает в себя и заботу о сегодняшнем дне, и мысль о завтрашнем, о том, что пока еще далеко от нас, но предстоит нам обязательно.
Почувствовав, что муж наблюдает за ней, Милена отвернулась к окну, скрестив руки на груди. Нежные, едва обозначенные припухлости над подмышками унесли его на десять лет назад, к их первой ночи. Тогда у него и в мыслях не было, что она может стать его женой: слишком красива, чтобы быть примерной супругой и хорошей хозяйкой. Кроме того, казалась и излишне эмоциональной. А это вовсе ни к чему его будущей жене. Да… не очень-то он дорожил ею тогда.