Страница 61 из 94
— И этот кто-то…
— Да, больше некому.
— Даже если бы я мог, я бы этого не сделал. И уже сказал тебе — почему. Против тебя началось брожение… капиталист ты, дескать, эксплуататор.
— Ты тоже так считаешь?
То, на чем он сейчас настаивает, конечно же, подольет воды на мельницу недоброжелателей. Ну и черт с ними! Важнее задержать людей в краю, где их корни, не дать им сорваться с родного места.
— Я уже сказал, в этом вопросе поддержки не жди. И я убежден, что делаю тебе добро.
— А людям Ушавы, Езерова… что им сказать? Что ты мне добра желаешь?
Он схватил портфель и вышел, не попрощавшись.
Ангел сразу отметил перемену в настроении. «Значит, не дали того, что надо было бы от них поиметь, — полувопросительно сказал он и тут же сам себе ответил: — Ничего. Сегодня не дали, завтра дадут». — «Завтра дадут, — медленно, с растяжкой повторил он слова шофера. — А если не дадут» — «Дадут. Не могут не дать. Куда денутся? Начальники тоже люди».
Они выехали из города. Джип летел по асфальтированному шоссе. Ангел сидел прямо, плечи не шелохнутся, словно закованы в броню. «Не могут не дать». Ишь умник выискался! Интересно, что бы он сказал о наказуемости инициативы в наше время? Например, могут ли повесить человека за то, что он на свой страх и риск сделает что-то полезное для людей? «Смертная казнь за такие деяния законом не предусмотрена, — ответил Ангел. — Есть другие наказания, но судьи и их не применяют на полную катушку, потому что судят „во имя народа и для блага народа“».
Да, эдакого медведушку ничем не прошибешь, думал Тодор, а политграмоту, видно, в армии хорошенько вызубрил: ответы мгновенно выстреливает. Удивительно, но именно в таких, простоватых с виду, людях развита здравая житейская логика, словно он чего только не пережил и не выстрадал на своем веку. А ведь ему всего-то двадцать три… Он хлопнул Ангела по мощному плечу и опустил боковое стекло.
Все вокруг показалось удивительно прекрасным: закат, заливший медью горы, свежий ветер, хлестнувший упругой волной в лицо, равномерный гул мотора, зелень поля и лесов. Он перевел взгляд на побитый градом лес. Теперь и он не показался мертвенным, совершенно безжизненным. Если войти в него, раздвинуть ветви, обязательно увидишь молодые побеги, налитые соком, несмотря на окружающую их смерть. Жизнь — нечто великое, и люди напрасно опускают руки и даже озлобляются. Озлобиться на нее и на природу потому только, что у тебя не все получается так, как бы ты хотел, не значит ли озлобиться на самого себя? Ты сам разве не частица жизни, природы?
Он знал такое за собой: не выходит, не получается задуманное — и тянет на размышления, чувствует потребность пофилософствовать. И еще в одном случае: когда бездорожье и никуда не поедешь, не видишь своими глазами, что там, на периферии. А в обычной, повседневной круговерти подобных желаний не возникало.
Вспомнились слова секретаря: «…против тебя брожение… называют капиталистом, эксплуататором». Капиталист! Эксплуататор!
Он повернулся к шоферу, спросил, есть ли в Болгарии капиталисты.
— С капиталистами у нас покончено, — не раздумывая ответил парень.
— Ясно.
— Но часть из них сменила шкуру, опустилась до мещанства. Мещанина по закону трудно прижать. Хочешь с ним покончить — хватай за горло, да покрепче, не то вывернется… Они скользкие… как пиявки.
— А я, по-твоему, похож на капиталиста или мещанина?
— Ты! — зашелся в смехе Ангел. — Не смеши. А где у тебя собственный дом, вилла, «Волга», драгоценности? У тебя даже ни ковров, ни гарнитуров… Нет, не тянешь на капиталиста.
Они приближались к повороту на Ушаву, и Сивриев сделал знак рукой направо вверх.
— Коли направо, значит, начальство кое-что все же отвалило. — Любопытство сверкнуло в глазах шофера.
— Никто ничего не отвалил. Сами возьмем. Ты ведь гарантировал, что не повесят.
Да, официального разрешения нет, и вряд ли будет… Но сколько дел делается без официальных решений! Давидков не будет усложнять, во всяком случае по своей линии… Побольше бы таких людей! В разговоре секретарь интересовался, как дела на консервной фабрике, будет ли она пущена в срок. Он ответил, что должны успеть. «Это хорошо. А ты не задумывался, откуда возьмем сырье?» — «Как откуда? В хозяйствах нашей же округи». — «То, что мы сейчас поставляем промышленности, загрузит мощности фабрики лишь наполовину. Так вот подумай, откуда брать сырье. Будешь готов — заходи, поговорим. Я твоему мнению доверяю. У нас здесь их пока два». Он обещал подумать, да только когда?
— Вчера ездил в Ушаву и Езерово с Маряном Генковым, — скосил на него глаза шофер. — Вообще-то не люблю совать нос не в свои дела, но любопытно было поглядеть, как секретарь с ушавчанами разговаривать будет — они сейчас взвинченные, злые. Бригадир Костадин докладывает ему, что самые недовольные — на центральной усадьбе, так Марян велел собрать их прежде всего. Расселись в библиотеке. Марян слово — они десять, он два — они двадцать. Орут, набрасываются на него, сущие псы, будто Марян кость из пасти у них вырвал. Я у двери стоял, и то душа в пятки. Того гляди набросятся на него. А Марян будто и не замечает ничего, пробормочет что-то себе под нос, подождет, послушает, снова побормочет… как всегда, долго, медленно. — Шофер вдруг ударил кулаком по клаксону. — Честно признаюсь: не понял, когда он их утихомирил. Да, да, утихомирил. Сначала они рычали, он слушал, а потом наоборот. Гляжу и своим глазам не верю. Не берусь судить, сагитировал он их или нет. Не о том речь. Я только о том, что он их утихомирил. А если бы ты там был… Ты меня знаешь, я хоть кому правду в глаза…
— Понятно, а дальше?
— Дальше… Если бы ты там оказался, то ты бы взорвался, и ничего бы не вышло. А он ровно, благожелательно, без крика… Спокойный человек — вот что в нем хорошо.
— И, наверно, спит спокойно. Не вскакивает по ночам.
— А чего ему вскакивать?
— По-твоему, в наш век есть еще люди, которые могут спокойно спать?
— Почему бы и не быть, товарищ председатель? Спокойствие от века не зависит, ну, не то чтобы уж совсем не зависит, но больше все же зависит от самого человека, от его характера.
Может быть, шофер и прав, подумал он, скорее всего, прав. Чем больше людей со здоровой первоосновой в наш сумасшедший, наэлектризованный, мчащийся на сверхскоростях век, тем лучше и для нашего века, и для человечества.
Когда джип вполз на плато, уже смеркалось, и голые деревья в полутьме выглядели не столь безотрадно. Но он уже и не реагировал на них. Перед глазами стояла гладкая вертикаль мраморного карьера — Стена. Она одна занимала его ум.
Никогда не видел он в Ушаве такого количества людей, сосредоточенных на одном месте. Летом в этот час крестьяне обычно еще в поле, на пастбище или во дворах — обихаживают скотину; зимой, собравшись по трое-четверо, играют в карты, попивая ракию, — всем известные местные «мужские посиделки». Сейчас же едва ли не все мужское население высыпало на маленькую площадь перед освещенной пивной. Людей много, а тихо, словно только что с кладбища вернулись. И не спешат по обыкновению навстречу, не окружают машину, не слышно грубоватых шуточек. В осунувшихся лицах с длинными прямыми носами, по которым сразу узнают ушавчан, сдержанность и даже враждебность.
Подошел бригадир, спросил, идти ли опять в библиотеку… Те, что стояли поближе, услыхав его слова, глухо загудели:
— Нечего ходить, здесь все…
— Хоть во дворец запихни, нам легче не станет.
— Товарищ председатель приехал!.. — повысил голос бригадир, но ему не дали договорить:
— Да чего там, с нами все ясно! Нам куда глаза глядят…
Из задних рядов донеслось:
— Да ладно, мужики! Крестьяне мы, и место наше здесь, при земле, при семьях, да и не старое время, коллективное хозяйство-то… помогут… сейчас они нам, потом, надо будет, мы им.
— Как бы не так! Камни, что ли, грызть?! — прервал его срывающийся от злости хриплый голос. — Чья бы корова мычала, твоя бы помолчала! И пенсия идет, и сын в городе начальник. А ты в нашу шкуру влезь!