Страница 3 из 11
Это, конечно, акт духовного подвижничества. Мальте Лауридс и сам сознает, сколь огромна и непосильна поставленная им перед собой задача. Его прежние произведения кажутся ему теперь бесполезными: плохой этюд о Карпаччо, драма "Супружество", где все конфликты, возникшие между двумя, искусственно объяснялись появлением третьего, слишком ранние и торопливые стихи, не основанные на истинно пережитом. Но как бы то ни было, ныне тяжкий его путь познания назначен привести к высшему творчеству, к обретению целостного мировоззрения, единственно способного пролить свет на изначальный смысл человеческой жизни. Впрочем, и смерти тоже. Мальте болен, и это не может не определять его мироощущения. О смерти он размышляет без мистического пиетета, для него это не внушающая трепет, непостижимая "вещь в себе", но логическое и необходимое завершение жизни. У каждого человека должна быть "своя смерть", из этой жизни вытекающая.
Бог, приблизиться и постигнуть которого так мечтал лирический герой "Часослова", отступает теперь на второй план. Все, что имеет хоть какое-то отношение к религии, для Мальте тоже поверхностный опыт человечества. Духовные его борения не случайно обретают еще один смысл - это поиск новых ценностей взамен утраченных религиозных. Но где возможно их отыскать?
В критике не раз писалось о влиянии на Рильке философии Кьеркегора, особенно четко проступающем именно в романе. Поэт действительно хорошо знал книги датского мыслителя, он даже изучил датский язык, чтобы читать их в подлиннике; гостя в имении Боргебю-гор в Швеции, он переводил письма Кьеркегора к невесте - впрочем, без намерения публиковать их впоследствии. Отношение Рильке к Кьеркегору неоднозначно. Теологические построения Кьеркегора, снискавшие ему славу крупнейшего религиозного мыслителя, оставляют Рильке безучастным, его герой не пытается познать бога, куда важнее ему познать себя и окружающих людей. И здесь ключевое значение обретает для него кьеркегоровская этика, ее личностный пафос, облеченный к тому же в блестящую художественную форму, резкая критика своего времени как лишающего человека самостоятельности и свободы. Накопленная веками мудрость, замечает на одной из страниц своих записок Мальте, не учитывала главного - индивидуальности, познание извечно направлено было на то, что окружает человека, но не на него самого. Истоки же человеческого - в индивидуальном, особенном. "Все близкое - внутри" - это из "Новых стихотворений".
Вот почему так пристально вглядывается Мальте в людей, с которыми сталкивает его судьба, он хочет разглядеть в каждом человеке неповторимое, особенное, что отличает его от других. Отдельные его наблюдения поражают удивительной точностью, за ними таится глубокое знание человека, скрытых его движущих сил. Внутренний мир человека для Мальте - пусть даже человек этот выброшен, подобно ему, за борт в большом городе, пусть он нищий, увечный или просто не в себе, пусть один только взгляд на него наполняет душу ужасом, - все равно внутренний мир человека есть ценность, он полон сокровенных, одному ему понятных значений и смыслов.
Стремление постичь человека, исходя только из его индивидуальности, из единичного и особенного, неизбежно приводит героя Рильке к рискованному замыканию на себе самом. Воспоминания детства, воспоминания юности, врезавшиеся в память страницы прочитанных некогда книг, живые впечатления от Парижа - все это нанизывается на некий единый субъективный стержень, все приобретает особую личностную окраску. Воспоминания о детстве в Ульсгоре, в Урнеклостере несут в себе особую поэтичность, романтика детского восприятия причудливо сочетается здесь с реалистичностью письма взрослого автора записок.
Желая, как сказали бы мы сегодня, сохранить собственную идентичность, Мальте обрекает себя на одиночество. Систему объективных связей, в которую неизбежно оказывается включенным каждый человек, он воспринимает как "маску", диктующую собственные жесты и слова, а стало быть, подчиняющую себе живое "я". Даже любовь, считает Мальте, ограничивает истинную свободу человека. Ибо, как правило, и она не свободна от страсти к обладанию, от стремления подчинить себе жизнь другого. И тогда любовь заключает бытие того, кого любят, в определенные рамки, из ожиданий и надежд любящих складываются условия игры, определенная схема поведения. Вот почему такую важную композиционно роль играет заключающая роман притча о Блудном сыне, ушедшем из родного дома, потому что он не хотел быть любимым, не желал соглашаться на один только вариант собственной судьбы, на тот, что складывался бы из ожиданий и надежд близких, без права голоса собственного его "я". В скитаниях по свету Блудный сын надеется обрести такую любовь, которая не ограничивала бы свободу другого, не сводилась бы к жажде владеть и диктовать. Одно время ему кажется, будто он находит ее в любви к богу. Но и это решение иллюзорно.
В общем контексте романа параболе этой противостоят рассказы о "великих любящих" - Гаспаре Стампе, Марианне Алькофорадо, родственнице и возлюбленной Мальте Абелоне. Здесь любовь не умозрительная, но живая, способная на самоотречение и потому поднимающаяся до вершин, любовь, обращенная к человеку и во благо человека, не сковывающая его бытие, но лишь просвечивающая свой предмет кроткими лучами, открывающая любимому его самого. В этих женщинах подлинная человечность и правда жизни. Однако сам Мальте не находит внутренних сил для подобного чувства.
Пытаясь, с одной стороны, отгородиться от людей, Мальте в то же время полон ибсеновского страстного, жадного к ним интереса, интереса и, что гораздо важней, сострадания. Замкнуться в себе он не может, люди вокруг словно взывают к его участию, они приковывают к себе его "научившийся видеть" взгляд. Не случайно вспоминает Мальте флоберовского Юлиана Странноприимца, вспоминает как идеал, к которому следовало бы стремиться. Для него подобное самоотречение естественно, это всего лишь возведенная в высшую степень любовь к ближнему. С той только разницей, что страшные, уродливые образы, окружающие героя Рильке, не сбросят никогда своей отталкивающей оболочки, не предстанут ангелами, посланными для того лишь, чтоб подвергнуть душу испытанию, они останутся в той же нищете и болезнях. И потому деятельное, сострадающее участие в таких людях цениться должно бы дороже, чем красиво рассказанная легенда.