Расплата

— Позволь малышке поесть картошечек, — сказал Де Грааф, — если ей не нравятся pommes frites.

— Я хочу картошечек.

— Ты получишь картошечек, — сказал Де Грааф и рукою, словно шлемом, обхватил ее макушку. — С яичницей-болтушкой. Или лучше — со scrambled eggs[86]?

— Нет, с болтушкой.

— Ну папа, — сказала Саския, — разве так можно?

Де Грааф сел во главе стола и, как и в кафе, положил ладони на его край. Официант протянул ему меню, но он отодвинул его тыльной стороной ладони.

— Каждому по рыбине. И картошечек с болтушкой для барышни. И «шабли» во льду, в запотевшем ведерке. Глядя на ваш наряд в эту жару, мне будет особенно приятно пить ледяное вино. — Ему пришлось подождать, пока жена отсмеется и задрапирует салфеткой колени. — Вы знаете, конечно, знаменитую историю о Диккенсе? Каждый год, в новогодний вечер, он давал обед для своих друзей. В камине разводили огонь, зажигали свечи, и когда они сидели за столом, наслаждаясь жареным гусем, то слышали, как снаружи под окном ходил по снегу одинокий бродяга, хлопал себя по бокам, чтобы согреться, и каждые несколько минут кричал: «Ох, ну и холод!» Диккенс специально его нанимал: чтобы усилить контраст.

Смеясь, он поглядел на сидевшего напротив Антона: все сегодняшние шутки, конечно, предназначались для него. Поймав взгляд Антона, он перестал смеяться. Он положил салфетку около своей тарелки, кивнул Антону и встал. Антон тоже встал и вышел вслед за ним. И Сандра собралась было слезть со своего стула, но г-жа Де Грааф сказала:

— А ты сиди.

На краю затянутой ряской канавы, отделявшей сад от пастбища, они остановились.

— Ну, как ты, Антон?

— Я справлюсь с этим, отец.

— Этот проклятый сумасшедший, Гайс. Растяпа номер один. Во время войны его пытали, и он ничего не сказал, зато теперь болтает без передышки. Господи, ты-то как рядом с ним оказался?

— В некотором смысле во второй раз в жизни, — сказал Антон.

Де Грааф вопросительно посмотрел на него.

— Ага, еще и это, — проговорил он наконец.

— Но именно поэтому одно совпадает с другим. Я имею в виду… одно отменяет другое.

— Одно отменяет другое, — повторил Де Грааф и кивнул. — Так-так. Хорошо, — сказал он и повел рукою, — ты говоришь загадками, но, может быть, так тебе будет легче справиться с этим.

Антон засмеялся.

— Я и сам не до конца понимаю, что я хотел этим сказать.

— Кто же может понять это, кроме тебя? Ну ладно, главное, что ты можешь это контролировать. Может, оно и к лучшему, что сегодня так случилось. Мы долго откладывали такие вещи на потом, а теперь все это вылезает. Все только об этом и говорят. Кажется, двадцать лет — что-то вроде инкубационного периода нашей болезни. И то, что происходит сейчас в Амстердаме, по-моему, тоже связано с этим.

— Не хотите же вы сказать, что и с вами что-то происходит.

— Да… — сказал Де Грааф и попытался носком ботинка выковырять камень, заросший травой и крепко сидевший в земле, — да… — Ему это не удалось, он посмотрел на Антона и кивнул. — Пойдем-ка обратно к столу. Так будет лучше всего, не правда ли?

Как только Де Граафы отбыли в Гелдерланд, Саския и Антон зашли по очереди в туалет и возвратились оттуда переодетыми по-летнему. После этой метаморфозы они поехали в Вайк-аан-Зее.

В конце узкой дороги через дюны, где все еще торчали то тут, то там бункера бывшего Атлантического вала, лежало море, смирное и гладкое до самого горизонта. Был обычный школьный день, и поэтому пляж заполняли в основном матери с маленькими детьми. Они бегали босиком по горячему песку и сухой, острой полосе ракушек — от линии прилива до кромки воды. На берегу было неожиданно прохладно. Саския и Сандра скинули с себя одежду и бросились в тепловатое озерко перед первой песчаной косой, а Антон занялся сперва обустройством места: разложил полотенца, подсунул под них детективный роман, сложил одежду, приготовил ведро и лопатку и положил свои часы в сумку Саскии. После этого он медленно пошел в воду, в глубину.

После второй песчаной косы, когда дно ушло из-под ног, вода стала по-настоящему холодной. Но это был странный, неприятный и не освежавший холод, исходивший из леденящей, мертвенной глубины, обволакивавший его. Он все же немного поплавал. Не больше двухсот метров отделяло его от пляжа, но он не принадлежал более земле. Пляж вдруг затих и раскинулся в обе стороны, ничем не похожий на море, где был он. Дюны, маяк, низкие здания с длинными антеннами. Он почувствовал вдруг усталость и одиночество, зубы у него застучали, и он поплыл назад — скорее, скорее — словно убегал от какой-то опасности, надвигавшейся из-за горизонта. Море постепенно становилось теплее, и он пошел, как только смог коснуться ногами земли. Озерцо, в котором плескались Саския и Сандра, было теплым, как ванна. Там он растянулся на спине, на твердой песчаной ряби, раскинул руки и глубоко вздохнул.

— Там, дальше, холодно, — сказал он.

На пляже он сдвинул свое полотенце подальше, на горячий белый песок. Саския села рядом с ним, и они стали смотреть на Сандру, которая, в свою очередь, с почтительного расстояния созерцала девочку-ровесницу, строившую замок из песка. Чуть позже Сандра молча подошла к ней и включилась в работу, в то время как та, другая, делала вид, что ничего не замечает.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила Саския.

Он обнял ее рукою за плечи.

— Хорошо.

— Перестань об этом думать.

— Я уже перестал. — Он перевернулся на живот. — На солнце мне хорошо. — Он лег лицом на согнутую в локте руку и закрыл глаза. Чуть вздрогнув, он ощутил, как по спине и по боку, щекоча, растекается крем для загара, и затем — руки Саскии, втиравшие крем в кожу.

Немного позже он, вздрогнув, поднял голову и понял, что задремал ненадолго. Он сел и исподтишка посмотрел на Саскию — та, стоя на коленях, смазывала кремом Сандру. Солнце пекло немилосердно. В воде играли в мяч, под натянутой парусиной двое парней бренчали на гитарах. Детишки беспрестанно убегали в море и, возвращаясь на берег, выливали воду из своих ведрышек в ямки, воодушевленные неколебимым убеждением, что она там так навсегда и останется. Антон взял книгу, но даже в тени от его головы бумага оказалась такой яркой, что читать без темных очков было невозможно.

Сандра начала канючить, и Саския снова пошла с ней в воду. Потом они вылезли оттуда и, не вытираясь, пошли к какой-то толпе, собравшейся чуть дальше на берегу, но оттуда Сандра с плачем прибежала к Антону. Оказывается, мальчишки нашли фиолетовую медузу, огромную, как сковорода, и разбивали ее лопатами на куски, а медуза не могла защищаться. С решительностью, которую она унаследовала от своей матери, Саския принялась собирать вещи.

— Я пойду с Сандрой в деревню, все куплю, а потом мы поедем. Ребенок смертельно устал. Сначала церковь и эти похороны, потом еще там, в доме покойного… — Опустившись на корточки, она вытирала Сандру насухо, так что та покачивалась на своих маленьких ножках.

— Давай я тоже пойду с вами.

— Нет, оставайся пока здесь, с тобой это только дольше протянется. Мы выпьем чего-нибудь, а потом зайдем за тобой.

Он смотрел им вслед, чтобы помахать рукою на прощание, но они, не оглядываясь, тяжело дыша, взбирались вверх по дюнам. Когда они пропали за гребнем, он улегся на спину и закрыл глаза, тело его блестело от пота…

Постепенно звуки пляжа отдалялись от него, достигая поверхности шара, огромного, как небосвод. Крошечной точкой он лежал — или парил — в середине этого шара, в пустом, розовом пространстве, которое быстро удалялось от мира. Что-то затопало, что-то под землею, но земли уже не было; топот и стук шел из космоса. Стало темнее, облака начали расплываться, как капля чернил, попавшая в стакан воды: вывернутое наизнанку смешивание, впрочем, и не смешивание вовсе, но молекулярное движение, метаморфоза, туманная рука, которая постепенно превращается в профессорское лицо со старомодной эспаньолкой и лорнетом, а затем — в нарядного циркового слона на 6 платформе. Стучит, оказывается, поезд, проходящий через сортировочную станцию, полную стрелок, поезд взлетает в обрывках музыки; колышущиеся на ветру колосья. Все чернеет в струящейся ночи. Из рыцарского шлема с султаном вырывается трепещущее пламя — и вдруг все становится прочным и долговечным. Громадная дверь розового хрусталя, не освещенная, но светящаяся. Над нею пара ангелочков с хвостиками из листьев, тоже хрустальных. Дверь заперта встроенными или вплавленными, окрашенными в розовый цвет металлическими брусками. Он видит: прошло столько лет, но все осталось таким же, как прежде. Он — дома, в «Беспечном Поместье». Хотя дверь и заперта, он входит внутрь — но комнаты пусты. Все перестроено до неузнаваемости, слишком много картин, скульптур, росписей. Тихо, как под водой. С усилием, словно сквозь воду, проходит он через комнаты, которые превратились в залы. Вдруг вдалеке он узнает маленький кабинет отца. Но там, где была скошенная стена, теперь — застекленная пристройка, вроде большой теплицы или зимнего сада, с маленьким фонтаном и изящным, белым, как мел, фронтоном греческого храма…

86

Яичница-болтушка (англ.).