Расплата

В одних трусах лежал он на диване, против балконных дверей, широко открытых навстречу теплому летнему вечеру. Комната была освещена лишь поздним сумеречным светом и уличными фонарями. Теперь было хорошо видно, как обгорело его лицо, грудь и ноги спереди. Антону, с его смуглой кожей, обгореть было нелегко, однако это случилось: он был красен, словно обварился кипятком. К тому времени, когда Сандра пришла его будить, он проспал больше полутора часов. Очень важно, чтобы на солнце кровообращение ускорялось: тогда кровь отводит жар с кожи, но во сне кровообращение замедляется, и потому, заснув на солнце, человек обгорает. Голова у него раскалывалась; но на заднем сиденье машины, в благодетельной тени, она почти совсем прошла. Наверное, помогло и вино, выпитое за обедом.

Вдали стоял непрерывный гул уличного движения, но на их улице слышны были только голоса людей, которые сидели на своих балконах или перед дверьми, на тротуарах. Через несколько домов от них ребенок играл на флейте. Сандра никак не могла уснуть, и Саския уложила ее после еды в большую постель, прилегла ненадолго рядом и сама немедленно заснула.

Усталый Антон лежал, глядя перед собою. Он думал о Такесе и о том, что в жизни, кажется, все рано или поздно выясняется, обрабатывается и подшивается ad acta[87]. Когда, кстати, он был у Бёмеров? Лет пятнадцать назад — больше, чем ему самому было в 1945 году. Г-н Бёмер, вне всякого сомнения, успокоился, наконец, в своем гробу, и г-жа Бёмер, наверное, тоже умерла. В Харлеме он с тех пор не был. А Факе? Бог знает, где он был, неважно; может, стал директором той компании в Хелдере, где он работал. С Такесом было по-другому. Они плакали вместе. Впервые в жизни он плакал о том, что случилось, — но не о своих родителях и не о Петере, а о смерти девушки, которую он никогда не видел. Труус… Труус, а дальше? Он поднялся и попытался вспомнить ее фамилию, но ничего не выходило. Расстреляна в дюнах. Кровь на песке.

Он закрыл глаза, чтобы вызвать в памяти темноту тюремной камеры. Ее пальцы, которые ласково касались его лица… Закрыв ладонями лицо, он испуганно поглядел сквозь решетку из пальцев. Потом глубоко вздохнул и пригладил обеими руками волосы. Он не должен был этого делать, это было опасно. Он почувствовал себя плохо, надо бы лечь в постель, но он скрестил руки на груди и продолжал смотреть перед собой.

У Такеса была ее фотография. Не пойти ли ему туда, чтобы узнать, как она выглядела? Она была подругой Такеса, его большой любовью, и он, само собой, имел право спрашивать Антона о ее последних днях. Но Антон не мог вспомнить ничего из того, что она сказала, только — что она много говорила и трогала его лицо. Сходив к Такесу, Антон достиг бы одного: ее огромное, незримое присутствие прекратилось бы, сведясь к определенному лицу. Хотел ли он этого? Не уменьшится ли из-за этого то, чем он обладал теперь? Ему ведь все равно, было ее лицо красивым или нет, привлекательным, или непривлекательным, или каким там еще оно могло быть, но оно было только таким, каким оно было, — и никаким другим, а он не мог даже представить себе, как она выглядела, — лишь некую абстракцию: так дети-католики воображают своего «ангела-хранителя».

И вот что он сделал теперь. Ловким движением воздушного гимнаста, встающего из страховочной сетки, в которую он свалился с большой высоты, Антон резко подался вперед, встал на колени и начал разглядывать фотографию, на которую он все это время бессознательно смотрел. Она была вставлена в рамку и стояла на обитом медью шкафу красного дерева, где хранились его секстанты. В глубоких сумерках на ней едва ли можно было различить что-то, но он и без того хорошо знал, кто на ней изображен: Саския — в черном платье до пят, а в ее огромном животе — Сандра, которая родилась всего через несколько дней после этого. Неправда, что он не имел никакого представления о молодой женщине, которую, оказывается, звали Труус! С самого начала его представление о ней было таким, и никаким другим: она должна быть похожа на Саскию! Он узнал ее с первого взгляда, когда они встретились возле Stone of Scone. Саския была отражением представления о Труус, которое он носил в себе с двенадцати лет, не зная этого, представления, которое обрело в ней реальные черты, оставаясь неузнанным и проявившись лишь в его немедленной влюбленности, в немедленной уверенности, что она должна остаться подле него и стать матерью его ребенка!

Он начал беспокойно ходить по комнате. Для чего все эти мысли? Может, все так и было, а может — нет; но даже если бы это было правдой, не наносит ли он вред Саскии? Она была в первую очередь собою. Что общего у нее с расстрелянной в дюнах, давно погибшей девушкой — участницей Сопротивления? Если ей нельзя оставаться тем, чем она была, если она заменяет собою кого-то другого, не занят ли он сейчас уничтожением своего брака? В таком случае она не могла ничего изменить, потому что не смогла бы стать кем-то другим. И он, в некотором смысле, был занят тем, что убивал ее. Но, с другой стороны: если это так и есть, то, не встреться он в полицейском участке с той девушкой, он не женился бы на Саскии. Значит, этих двух женщин нельзя отделить друг от друга. Тут вмешивалась, конечно, и его фантазия. Вероятно, Саския не была похожа на Труус. Он не знал, как Труус выглядела, но Такес прореагировал бы на Саскию иначе, будь она похожа, а он едва на нее взглянул. Саския была похожа на некий образ, с которым в воображении Антона была связана Труус. Но откуда возник этот образ? Почему он был именно таким? Может быть, образ этот был заимствован из какого-то очень старого источника, может быть — à la Фрейд, — таким казалось ему лицо матери, когда она склонялась над его колыбелью.

Он вышел на балкон и посмотрел вниз, но ничего не увидел. Когда он узнавал в больнице, что завтра придет новый сотрудник, которого зовут так-то и так-то, то немедленно представлял себе этого человека. Представление это никогда не совпадало с реальным лицом и немедленно забывалось, когда он этого человека видел, но откуда оно бралось? Точно так же бывало по отношению к известным писателям и художникам: когда он видел в первый раз их портреты, то всегда изумлялся, из чего следовало, что он, сам того не сознавая, мысленно представлял себе их лица. Бывало даже, что, увидев такой портрет, он терял интерес к работам данного персонажа. Так получилось у него с Джойсом — и не потому, что тот был некрасив: Сартр был гораздо безобразнее, но портрет Сартра повысил интерес Антона к нему. Кажется, образ оказывался иногда точнее действительности.

Другими словами: не было ничего плохого в том, что Саския походила на его представление о Труус. Тогда, давно, Труус вызвала в нем образ, которому Саския, казалось, отвечала, и все было в порядке, так как образ этот создала не Труус, а он сам, и неважно было, откуда он возник. Может быть, кстати, все было наоборот. Саския с первого взгляда задела его сердце, и потому он представлял себе теперь, задним числом, что Труус должна была быть на нее похожа. Но в таком случае он был несправедлив к Труус и обязан был знать не только ее имя, но и как она в действительности выглядела — она сама, Труус Костер.

Стало немного прохладнее. Вдали послышались сирены полицейских машин: что-то опять случилось в городе, это тянется уже почти год. Было половина одиннадцатого, и он решил сейчас же, немедленно позвонить Такесу. Он пошел наверх, в спальню. Шторы там тоже были еще открыты. Одеяла сбились в сторону, и Сандра спала, раскрыв рот, под простыней; Саския, полуодетая, лежала рядом на животе, обнимая ее. Он постоял недолго в теплой тишине, полной сна, глядя на них. У него возникло чувство, словно только что произошло нечто фатальное, явившееся ему губительным сомнением: это безумные мысли, вызванные солнечным ударом, мечутся в его мозговых извилинах. Он должен немедленно забыть все и лечь спать.

Но вместо этого он пошел к пиджаку, который Саския повесила на стул, и двумя пальцами вытащил бумажку из нагрудного кармана — чувствуя, что он делает то, чего делать не следует.

87

К делу (лат.).