Посвящение

— Нет, — отвечал я, то есть понурил голову, вставил физиономию в недовольную гримасу и не промолвил ни единого слова. Мой ответ был однозначен. Простите, ради бога, но не ваша ли та желтая и… Незваный гость испытывал явные затруднения: цвет машины, которую я оставил внизу, перед домом, с одной стороны, действительно можно было определить лишь как «желтый и…», поскольку нежелтая часть была покрыта суриком, однако определение — желтая и красная — удовлетворило бы разве что самые поверхностные натуры, ибо после безобразного дорожного столкновения весь перед машины заварили вкривь и вкось, так что шрамы от сварки оказались некоторым образом небезразличны для цвета машины, в результате чего сложился неопределенный, почти необозначаемый в цвете ералаш, который в довершение еще и нес на себе привкус жалкой ауры той уличной сшибки; с другой стороны, признать хмыканье и слова «желтая и…» единственно правильным определением означало, в сущности, отказ от точного описания, ибо где это слыхано, чтобы хмыканье заменяло собой четкую, ясную речь. Машина, как и несчастный случай принадлежали моему дяде. Усталый, но отнюдь не рассеянный, он медленно ехал за город, спидометр показывал не больше пятидесяти. Справа, пробив стену светового снопа, на полотно выскочил мужчина, мой дядя затормозил, как он рассказывал, без всякой спешки — расстояние и время позволяли, — скорее с досадой на то, что вслед за тормозом надо опять включать скорость. И тут что-то глухо стукнулось о правое крыло, глухо и все-таки страшно, как если бы какой-нибудь великан лениво сел на радиатор, и вдруг впереди взмыло чье-то тело, и оно, горизонтально, раскинув руки, вплыло в машину, пробив ветровое стекло. Прямо мне на колени, рассказывал дядя. Оказалось, это приятель подскочившего первым мужчины, оба были мертвецки пьяны и затеяли на дороге салочки. Играли. Тяжело, но не смертельно.

Простоты ради я ответил, да, машина моя. Мужчина явно этому сообщению обрадовался, удовлетворенно засопел: наконец-то. Вы уж, пожалуйста, станьте чуток в сторону, сказал он мне, а то сосед не может въехать в ворота, потому что какой-то осел, прошу прощения, загородил проезд. Сердце мое возликовало — я имею в виду собственную несуразную ухмылку в ответ на столь великолепный и симпатичный сплав глупости и простодушия. Мужчина, которого я окрестил про себя господином Посланником, был в полосатом купальном халате, под которым могли иметь место разве что трусы, ибо, с одной стороны, приоткрываясь, халат то и дело обнажал покрытую черной, кое-где седеющей вьющейся шерстью грудь, с другой стороны, голени тоже были голые, тоненькие, как черенок лопаты, только ступни прятались в шлепанцы. Мы уж полчаса как ищем, чья это машина.

Неужели я поставил ее где не надо, изумленно вопросил я. Ах, черт лысый, добавил я и надеялся, что теперь уж он сочтет меня за болвана, а это ведь в некотором роде фора, если допустить, что Посланник не слишком глуп. Но затем, все еще переминаясь на пороге, я сказал то, что чувствовал: вы, пожалуйста, не сердитесь, я искренне сожалею, что украл у вас столько времени.

Итак, очевидно: мое сожаление было искренне, но в то же время сдержанно, что делало его более весомым… ведь ошибочно полагать, будто повышенная доза сожалений более действенна, напротив, наши оплошности следует укутывать сожалениями очень точно по мерке, в противном случае мы будем выглядеть смешными и возбудим лишь ненависть.

Когда мы вышли на улицу — впереди господин Посланник, вестник, ангел, щит либо подлый предатель, как знать, — вокруг машины собралось уже немало народу. Собственник-с-Поросячьими-глазками, Родственница-Собственника-с-Поросячьими-глазками, Зевака I, Зевака II и Зевака III. Ждали меня. Я этому порадовался, что и собрался выразить соответствующей улыбкой. Позднее я долго раздумывал, действительно ли само выражение моего лица сыграло столь роковую роль, или тяжелые слоны фактов и без того растоптали бы в прах этот воскресный вечер.

— Добрый вечер, — приветствовал я их с той смесью веселости и огорчения, какая должна, по моим представлениям, характеризовать человека, когда он совершил ничтожную промашку. Я уже готов был исполнить то, что требовалось, как вдруг Собственник-Поросячьи-глазки разразился отвратительной грязной бранью.

— Вот я вам сейчас засажу в пах, орал он, к примеру. — Мое лицо стало замкнутым, старым и, надо полагать, неприятным.

— Этого делать я вам все же не рекомендую, шеф. — Меня злила моя беспомощность, вернее, то, что мы все более удалялись от реального положения вещей — я что-то сделал не так и сейчас исправлю ошибку, — а следовательно, оказывались во власти уже иной ситуации: я защищаюсь от злобного хищника. Собственник-Поросячьи-глазки был действительно дикий зверь, но я все же глубоко сожалел, что мы — хотя правда на его стороне — все дальше откатываемся от осуществления акта справедливости и у меня все меньше возможности эту его правду признать. Я не стремился ни спорить, ни одержать победу, хотя такое искушение было, когда я взглянул на Родственницу, которая с нейтральным видом стояла, опершись на дверцу машины, и уже давно ждала, чтобы я наконец что-то предпринял (тут мне следует подчеркнуть, что ее нейтральность явственно благоприятствовала мне); итак, я не ответил, ибо не желал фигурировать в одной сцене с Собственником-Поросячьи-глазки. Искушение было не от возможности припечатать острым словцом или сыграть на обаянии; это было серьезное, прекрасное, важное искушение. Для иллюстрации поставим здесь одну мою (обобщающего характера) фразу — если уж поставить здесь девушку не можем, в особенности ее лицо, бледное и как будто светившееся, в котором — в самом его безразличии — я обнаружил нечто похожее на сочувствие ко мне, да и к ней самой.

— Ну хорошо. Я обещаю, что впредь буду парковаться осмотрительней, если и вы обещаете осмотрительней выбирать выражения. Вот. Так и сказал. Словом, выдал ему как следует. Афористичная краткость, смелая мысль, элегантная форма. Как хорошо, что я вовремя придержал язык!

— По дружелюбному сопению господина Посланника стало ясно, что он именно вестник, ангел и щит. Он проводил меня до двери, и мы по-приятельски распрощались. Тут же его как бы поглотила тьма. Родственница-Собственника-Поросячьи-глазки села в машину и захлопнула дверцу. Громкий хлопок — хлопок пощечины. Прежде чем повернуть ключ зажигания, она бросила в мою сторону, а может быть, на меня, укоризненный взгляд.

— НО ЭТОТ ВЗГЛЯД, ШЕФ, ИЗВЕСТЕН УЖЕ И ТЕБЕ.

Пинта приплюснул нос к оконному стеклу. Снаружи завывал ветер, деревья были робки и приниженны, толстые шубы самоуверенны, люди мрачны и угрюмы.

— Скажи, дорогой Фанчико, — сказал он, не шевельнувшись, — завтра по календарю день Дежё?

И не успел Фанчико ответить:

— Что такое силлогизм?

— Чушь.

— А точнее?

— Форма логических умозаключений, ведущая от премиссы к конклюзии.

— Тогда слушай. Силлогизмы по случаю именин. Написал Пинта, то есть, значит, я.

Первое: шрамы от праздника на шее кричащей цесарки.

Второе: из хоботов неуклюжих слонов брызги — триумфальная арка.

Третье: семенящие по триумфальной арке букашки.

А теперь четвертое: шакал, вымоченный в молоке.

Пятое: улыбка фаршированного цыпленка.

Шестое: волк под майонезом, такой милашка.

Седьмое: сухие капли поющих голосов.

Нос Пинты на оконном стекле. Внимательно слушающий Фанчико. Комната, полная камнями его осуждения.

Опять бесстыдно развевающаяся пижама! В кастрюле кишмя кишели спагетти в сложном переплетении.

— Полито кровью, — воззрился Пинта на сковородку. Отец указательным пальцем чертил круги вокруг пупка. Он был озабочен.

— Проклятье, — простонал он. — Прежде всего, откупа взялось это вот, красное? — Он легонько постукивал ногтем по пуговице. В блаженном неведении махнул рукой.