Страница 67 из 84
В этот день, перед приходом Староверова к обеду, она впервые встала, оделась и даже успела уложить волосы в какую-то новомодную прическу. Она сидела в кресле за столом напротив гостя, расслабленно откинувшись, но к концу рассказа сжалась в комок, подобрав ноги под себя, словно ей вдруг стало страшно. Глаза ее потемнели, переменчивое лицо было неподвижно-серьезным, и Староверов с радостью подумал, что ей все это интересно. Конечно, это всего-навсего интерес к делу, а не к самому человеку, который этим делом занимается, однако… Впрочем, он не стал продолжать эту мысль.
Все эти дни он как бы играл в странную игру «Угадай-ка!». Игра эта сводилась к тому, что Староверов, не задавая вопросов, на которые ему могли бы и не ответить, пытался составить представление о воспитании, характере, знаниях и, главное, о прошлой жизни Галины Сергеевны. В сущности, интересовало его именно прошлое. Он и не подозревал, что действует, как самый настоящий ревнивец, пытаясь собрать воедино разрозненные зернышки разных сведений, иногда проскальзывавших в речи его собеседницы.
К сожалению, оказалось, что Галина Сергеевна куда лучше знает законы этой занятной игры. Она почти никогда не проговаривалась о своем прошлом, а вот он… Под воздействием ее лукавого интереса он порой превращался чуть ли не в Демосфена, а о чем может говорить доморощенный оратор, как не о себе? Ловя себя на этом, он вдруг смущенно бормотал: «Ну, распустил павлиний хвост!» — и надолго умолкал. Но Галина Сергеевна и тут умела поймать его.
— А что такое павлиний хвост? — с невинным видом спрашивала она.
— Архитектурное украшательство дрянного фасада! — с досадой говорил он. — Один надевает пестрый галстук, другой запускает фейерверк красноречия. Зависит от характера.
Галина Сергеевна рассмеялась, смех был высокого тембра — о таком говорят: серебристый, — и сказала:
— Если мужчина не распускает павлиньи перья, не острит, не цитирует сам себя, не рассказывает анекдоты, значит он наблюдает. А я не люблю, когда за мной наблюдают.
«Да, с ней надо быть осторожным! — подумал он. — Как видно, ее избаловало мужское внимание, да и ум ее похож на мужской. Мне ее разгадать будет потруднее, чем ей меня…»
Ему помог случай.
Несколько раз ей при Староверове звонили по телефону. Она неохотно брала трубку, отвечала односложно: «Больна!», «Плохо себя чувствую!», «Нет, нельзя!», или: «Нет, не могу…» — и он каждый раз начинал злиться. В конце концов ему даже захотелось, чтобы это свидание, о котором ее просили, состоялось, только бы оно произошло при нем.
Вечером Галина Сергеевна впервые согласилась спуститься к ужину в ресторан гостиницы. Он ждал, когда она кончит прихорашиваться, как вдруг в номер ввалилась толпа гостей. Это была шумная орава, состоявшая из пожилых людей, одетых под мальчиков, в слишком узких штанах и в клетчатых рубашках навыпуск, и женщин в широких ситцевых юбках и прозрачных нейлоновых кофточках. Держались эти люди с такой претенциозной непринужденностью, что в них можно было сразу признать мастеров кинодела. Галина Сергеевна представила им Староверова, лукаво добавив:
— Мой доктор.
Гостей она называла какими-то странными именами, похожими на собачьи клички: Мяка, Тяпа, Буся, а так как эти клички относились к вполне солидным мужчинам с поношенными лицами, с брюшками, то Староверову стало даже весело.
Однако надо было знакомиться, называть себя, слушать чужие имена, произнесенные так неотчетливо, словно эти люди были уверены — их все и так знают, а если не знают, то виноваты именно те, кто не знает. Впрочем, Староверова интересовал один только человек, толстяк, который подошел к Галине Сергеевне с таким повелительно-хозяйским видом, что Староверову захотелось оттолкнуть его. Он с трудом подавил это нелепое желание.
Ввалившись в ресторан, компания расшумелась еще пуще. Два мальчикообразных старика, исполнявших, как понял Староверов, роль адъютантов при толстяке, ринулись по его громогласному приказанию искать шеф-повара, метрдотеля, директора ресторана. И через несколько минут на сдвинутых столах был накрыт ужин, стояло много вина, а вокруг глазели любопытные и, как казалось Староверову, гадали меж собой о нем: «А этот-то как попал к небожителям?»
Он и сам не мог бы ответить на такой вопрос.
Но толстяк уже наливал в его рюмку коньяк, кто-то произносил тост, кто-то чокался, а два мальчикообразных старика уже успели хлопнуть по одной и тянулись за бутылкой, чтобы успеть налить еще раз. Староверов уловил на себе взгляд Галины Сергеевны и увидел протянутую к нему руку с рюмкой. Не слушая тоста, она громко сказала: «За добро!» — и, чокнувшись со Староверовым, выпила. Кто-то услужливо протянул ей фужер с водой, и она запила коньяк, как истый пьяница.
Веселье это казалось Староверову неискренним, «великое шумство», учиняемое на его глазах, бессмысленным и наигранным. Ему хотелось встать и уйти, но в эту минуту, хотя он еще ничем не выказал своего желания, Галина Сергеевна опять потянулась к нему, тронула его руку и шепотом сказала:
— Не уходите, мне с ними нехорошо…
К его счастью, а может быть, и к счастью толстяка со всей его компанией — потому что Староверов уже боялся, что вот-вот взорвется, — в ресторан, даже не сняв пальто, вошел директор института. Отыскав глазами Староверова, он подошел и шепнул:
— Администратор хотел вас вызвать, но я решил сам порадовать: матрос пришел в сознание! Машина у подъезда…
За это сообщение Староверов сразу простил ему все грехи, и мнимые и настоящие. Ведь вот болел же он всей душой за лежавшего в его институте матроса… Положив рядом со своим прибором деньги, он торопливо вышел, не оглянувшись на Галину Сергеевну.
Да, матрос вылез из смертельного беспамятства. И то, что предложенная Староверовым вакцина спасла больного, сладко холодило душу.
Он расспросил матроса, где и как подцепил тот свою болезнь, выяснил, что случилось это в Гонконге, что судовой врач сразу наложил карантин. Все совпадало с выпиской из судового журнала и справкой врача, что на судне других случаев заболеваний не было. Следовательно, опасная болезнь была остановлена сразу, что больше всего волновало Староверова. Успокоив больного и дав несколько советов врачу, Староверов с легким сердцем вернулся домой.
Но дома он вдруг затосковал. Вряд ли он мог бы связно и спокойно рассказать свои думы. В них присутствовала и Галина Сергеевна, только она была окружена болтливыми, бесцеремонными людьми, до такой степени не похожими на Староверова и на тех, с кем он привык общаться, что даже в мыслях происходили обвалы, взрывы и всяческие другие катастрофы.
«Что я должен делать? — думал он среди ночи, вконец измаявшись от духоты. — Вряд ли можно оторвать ее от прошлого?» — спрашивал он самого себя, как-то преднамеренно забыв о том, что только от Галины Сергеевны зависит, согласится ли она вообще следовать его советам. За ее плечами — целая жизнь. И кто такой этот толстяк? Он держал себя так, словно был полновластным повелителем Галины Сергеевны. Но если ей нравится ухаживание Староверова, то зачем было тащить их вместе в ресторан? «Ах, она просто и не думает обо мне!»
Как ни странно, этот неожиданный вывод в какой-то мере облегчил его страдания. Он стал рассматривать Галину Сергеевну отдельно от всей пошлой и нелепой компании, представлять, что она попала в нее случайно. И тут же вспомнил, что все взгляды и все слова вчерашних гостей были обращены только к ней.
Он пытался заснуть — ничего не получилось. Встал, принял душ, но теплая вода не принесла облегчения. Пытался читать, но книга показалась скучной. Долго мерил шагами номер — девять на девять, — но только уставала голова на поворотах. И вдруг внезапно понял: надо уезжать!
Только это молниеносное решение и показало ему, как он влюблен. Попался, как мальчишка! И это в то самое время, когда он впервые почувствовал покой, когда кончилось грубое наваждение развода, суда, взаимных обид, неприличных распрей… Год тому назад, когда он узнал об измене жены, заявившей об этом так нагло и беззастенчиво, словно она сознательно ждала от него бурной сцены, может быть даже побоев, чтобы потом заявить на суде: он — изверг! — Староверов поклялся себе, что никогда больше не попадет в ловушку. С той поры всякая женская нежность, интерес к нему, даже забота о нем казались ему именно ловушкой, в которую его заманивают, как птицелов своим нежным посвистом заманивает птицу. К черту всех птицеловов на свете! А если это он сам себе расставил ловушку, выдумав бог знает что о незнакомой, посторонней женщине, которой совершенно безразличен, так уж из этой сети сам бог велел уйти! И, скрипнув от злости зубами, он вдруг начал швырять вещи в чемодан, словно собирался вот сейчас, на ночь глядя, убежать из гостиницы. Сообразив, наконец, что все это выглядит довольно глупо, он успокоился немного, лег и мгновенно заснул тяжелым сном.