Страница 66 из 84
— Жаль!.. Искусство тем и прекрасно, что учит делать добро людям.
— Всем? — спросила она.
— Это было бы самое лучшее, — серьезно ответил он. — Но даже если добро будут делать только маленьким мальчикам, и то уже хорошо.
Она внимательно посмотрела на него. Потом задумчиво сказала словно про себя:
— Как же вы трудно жили!..
Ему стало неловко, словно она заглянула в его душу. Кто она, в сущности? Посторонняя, незнакомая женщина. И какое у нее право рассуждать о его жизни?
Вернувшись к грубоватому и ворчливому докторскому тону, он объяснил ей, какой диеты держаться, приказал лежать и, отыскав шляпу, попрощался. Было неудобно пожать руку лежащей женщине, поэтому он торопливо отступил к порогу и уже оттуда воскликнул все тем же бодряческим тоном:
— Мы с вами еще сходим в здешний театр, он великолепен!
— Вы разговариваете так со всеми женщинами? — вдруг спросила она с наигранным любопытством.
— Нет, только с больными, — ответил он и поспешил выйти, довольный тем, что последнее слово осталось за ним. Но за порогом подумал: «С ней трудно говорить. Будет лучше, если это странное знакомство тем и закончится…»
2
Утром он поймал себя на том, что стоит перед зеркалом, изучая свое лицо, волосы, фигуру. Не все ему нравилось в том Староверове, что торчал в зеркале и поворачивался из стороны в сторону. Лицо помято, — но тут утюг не спасет, не отгладишь! — волосы посерели, — не станешь же пользоваться восстановителем! — а вот животик можно бы и убрать. Необязательно опускаться и в сорок пять лет походить на больного водянкой. И вспомнил: за эту проклятую зиму ни разу не встал на лыжи, а летом не вышел на теннисный корт. Усмехнулся: мать, приехавшая из деревни в самые трудные для него дни, сказала: «Поставить бы тебя на лето бригадиром — и вздыхать бы перестал, и жиру бы стало поменьше! С него, с жиру-то, и беситесь!..»
Тут он внезапно опомнился. Что, собственно, с ним происходит? Что понудило его торчать целый час перед зеркалом? Неужели это случайное знакомство?
И вдруг понял: да! Ему хочется снова увидеть Галину Сергеевну, разговорить ее, понять ее, узнать, о чем она думает, когда глаза ее из серых становятся прозрачно-зелеными, — это он заметил еще вчера. Рассердившись на себя, он швырнул в чемодан сиреневую сорочку, которую решил было надеть, повесил обратно в шкаф новый костюм и направился в институт.
Там все было по-прежнему. Суетился директор, и было ясно, что ему смертельно надоела эта вызванная им самим суета, хочется вернуться к первобытному состоянию, когда никто ничего с него не спрашивает, благо лето, шторм кончился, можно ехать на пляж, на дачу…
Староверов заглянул в палату к больному мальчику, застал его за завтраком, — мальчик был весел, ел с аппетитом, только порой с испугом оглядывал свои повязки и боялся поворачиваться. Староверов поднялся к себе и вдруг набрал номер телефона гостиницы.
— Знаете, ваш крестник чувствует себя отлично! — сообщил он, услышав все еще слабый голос Галины Сергеевны, и без перехода добавил: — Не разрешите ли пригласить вас позавтракать?
— Вы же запретили мне подниматься, — напомнила она.
— О, мы организуем завтрак у постели больной! — поспешил он.
Она помолчала, словно обдумывала его предложение, потом довольно сухо ответила:
— Пожалуйста. Через полчаса.
— Вот и отлично! — опять переходя на тот же противный «докторский» тон, сказал он. На мгновение представил, как она морщится, и чуть не с облегчением услышал:
— Почему вы разговариваете со мной так, словно я при смерти?
— Нет, нет, что вы! — испуг его был таким откровенным, что она засмеялась в трубку и уже более миролюбиво сказала:
— Я жду вас через полчаса.
В институт он так и не вернулся. Сначала они завтракали, потом — он пошел за газетами, прихватил попутно цветов, позже явился к обеду, затем навестил перед ужином, а в промежутках между этими священнодействиями бродил по городу, стоял на Приморском бульваре, наблюдая, как отходят в дальние страны пароходы из порта, и удивлялся тому, что еще вчера ничто подобное не приходило ему в голову.
Это восхитительное ничегонеделание продолжалось несколько дней. Борис Петрович с утра звонил Галине Сергеевне, ревниво вслушиваясь в тон ее голоса, — не надоел ли? — и, уловив нотку радушия, торопливо бежал в ресторан заказывать завтрак. Это можно было сделать и по телефону, но ему казалось, что личное участие в обсуждении столь важного вопроса обязательно…
После завтрака они болтали еще час-полтора, потом Борис Петрович с сожалением уходил. С трудом проводил он время до обеда, когда вновь мог сидеть напротив молодой женщины, слушая ее иронические высказывания о медицине. О, она умела говорить колко и зло!
— Скажите, а почему вы, медики, лечите больных до сих пор по методам Гиппократа и Лукмана? — спросила как-то она. — Ученые за это время подарили вам микроскоп Левенгука, атомную пушку, изотопы, а вы все прописываете экстракт из корня валерианы, белладонну да каскара саграда. В дореволюционной «Ниве» была такая реклама на обложке. Когда я рассматривала старые журналы, мне все хотелось узнать, что это такое — каскара саграда…
— …слабит легко и нежно, — безжалостно закончил он. И хмуро объяснил: — Ольховая кора. — Выведенный из терпения ее нападками, которые порой и сам признавал справедливыми, он вдруг перешел в наступление: — Ну, а тот аппарат, благодаря которому вы спасли жизнь мальчику, тоже существует со времен Гиппократа и Лукмана?
— Это запрещенный прием! — объявила она. — Кстати, и Гиппократ лечил сбрасыванием крови, а ваш аппарат для переливания — только оборотная сторона его метода.
Заметив, что Староверов начинает злиться, она вдруг прикидывалась ужасно заинтересованной его работами. Ей всегда удавалось изменить его настроение.
— Ксения Львовна рассказывала, что вы участвовали в борьбе с пандемией гриппа. Как вы это делали? — и чуть насмешливее, чем это было бы уместно, добавляла: — С детства люблю рассказы о героях.
— Грипп есть грипп, — неохотно говорил Староверов, пытаясь еще бороться с искусительницей.
— Грипп есть болезнь. Все прочее есть гиль! — передразнила она, перефразировав строчку Грибоедова. — Скажите, а со студентами вы так же разговариваете? Нет? Отлично. Представьте себе, что перед вами непонятливый студент, объясните ему внятно и отчетливо, что это такое.
И Староверов тут же убеждался, что если перед ним и студент, то очень понятливый. Он увлекался рассказывая, даже переставал искать синонимы для медицинских терминов, и Галина Сергеевна ничем не показывала, что ей скучно.
В его объяснении дело обстояло так: появление новой вспышки гриппа, с катастрофической быстротой охватившей почти половину земного шара, свидетельствовало о том, что возбудитель болезни претерпел какие-то изменения и стал более опасен. Такие явления случались и раньше. Вирусы появляются и исчезают, чтобы потом, возникнув иногда через годы, а порой и через сотни лет, дать новые эпидемические вспышки. Так случилось после первой мировой войны, когда внезапно вспыхнула эпидемия испанки. Тогда болезнь унесла едва ли не больше жертв, чем сама война.
Сопоставив все известные факты, группа вирусологов, к которой принадлежал и Староверов, решила остановить новую эпидемию на границах Советского Союза. По широте охвата и быстроте распространения ее давно уже определили как пандемию, то есть всеобъемлющую эпидемию.
В течение полугода шли опыты и исследования. В это время и произошло семейное несчастье Староверова, но об этом он умолчал. Наконец ученые смогли предъявить несколько сильнодействующих средств, убивавших возбудителя болезни. К этому времени пандемия подошла к границам Советского Союза и во многих местах на Западе перешагнула их. Группа ученых выехала в Киев, Минск и другие города, где они и дали первый бой этой болезни. И победили…
— Бой… — задумчиво повторила Галина Сергеевна. — Да, вы правы, именно бой!