Радиус взрыва неизвестен

3

Утром он употребил все: и свое имя, и звание, и беззастенчивую ложь, чтобы убедить пароходного служащего продать ему каюту. Зато чуть позже он не отказал себе в удовольствии позвонить так надоевшему ему директору института, чтобы сообщить, что уезжает. Матрос уже выкарабкался, он вне опасности, все остальное сделает и сам директор. На его тревожный вопрос: «Куда же вы?» — Староверов довольно весело ответил: «Отплываю на „России“!» — словно само название корабля имело волшебные свойства.

Не позвонил он только Галине Сергеевне. Более того, не подошел к телефону, когда тот начал трезвонить в привычные часы обеда. Не подошел и в тот час, когда они обычно сговаривались об ужине. Этой ночью, когда он уяснил себе всю глубину своего «грехопадения», когда вдруг понял почти рабскую зависимость от этой посторонней женщины, он сам справился со своей привязанностью и теперь слушал настойчивый трезвон телефона почти весело. В самом деле, что ему, пожилому, в сущности, человеку, эта двадцатипяти- или тридцатилетняя женщина? И что он знает о ней? И как может он забыть об этом вульгарном обществе, в котором вдруг увидел ее?

С чувством глубокого облегчения поднялся он на палубу парохода, молча проследовал за болтливой стюардессой в каюту и остался один, отгороженный от всего мира толстыми металлическими стенами. За бортом глухо билась вода, и было похоже, что живое, беспокойное сердце колотится в грудной клетке: валерьянки, что ли, дать ему, этому взволнованному морю, как когда-то терпящие бедствие моряки выливали перед налетающим на судно девятым валом бочку ворвани, чтобы хоть на миг успокоить стихию. Впрочем, нет, стихия была ни при чем — это его собственное сердце билось гулко и угрожающе аритмично, напоминая о том, что даже тоска является физиологическим чувством…

Проснулся он позже обычного, вдруг уловив ощущение равномерного движения. День был солнечный. Неверный, отраженный водой свет беспокойно скользил по потолку, зыбко колебался в углах, солнечные зайчики вспыхивали в зеркале, в графине, в стакане, перебегали с места на место, и все это создавало ощущение взвихренного непокоя, которым была полна и душа Староверова. Он вздохнул, потом сделал замкнутое лицо, словно запечатал губы, и вышел из каюты.

Он шел по верхней палубе, знакомясь с теплоходом, и вышел на самый нос, и там вдруг ветер ударил в грудь, свет ударил в глаза, но самым сильным ощущением было ее присутствие. Она стояла на носовой площадке палубы, держась обеими руками за фальшборт, словно боялась, что ветер оторвет ее и бросит назад. На ней было голубое платье, перетянутое в талии широким поясом, широкий подол платья бился на ветру, каждая складка одежды трепетала и жила, и от этого непрерывного трепетания шелка еще отчетливее обрисовывалась напряженная, рвущаяся вперед фигура — голубое на синем фоне моря.

Он еще не успел ничего сказать, ни сделать движения, как она почувствовала его взгляд и обернулась.

— Борис Петрович? — Глаза ее расширились, в них проступил живой испуг. — Как вы очутились здесь?

— Бежал от вас! — хмуро и, ничуть не стыдясь этого странного признания, сказал он. — А вы?

— Я тоже, — просто ответила она.

Она протянула обе руки, и этот почти бессознательный жест вдруг примирил его со всем, что произошло. Он прижал прохладную руку к своим губам, с трудом удерживаясь от ненужных слов.

На носовой части теплохода было пустынно и не слышалось ни звука. Даже музыка не доносилась сюда. Ее словно бы срывало с кормы, как срывает дым с труб, и уносило в море. Но здесь дул ветер, и Староверов сразу почувствовал, как волосы у него встали дыбом. Он давно уже отвык от свободы, боялся выглядеть смешным — ведь в течение многих лет его окружали студенты, для которых он являлся образцом респектабельности. Между тем Галина Сергеевна стояла на самом ветру, закинув голову и не обращая внимания на то, что короткие волосы ее прически, недавно еще гладкой, с тщательно уложенными локонами, завихрились и спутались, сразу изменив выражение ее лица. Только что она была серьезной, вдумчивой взрослой женщиной, а вот уже стоит шаловливой девчонкой. Так и кажется, что сейчас приложит руки рупором ко рту и закричит во весь голос: «Ау!..»

Рассмотрев это девчоночье лицо, запрокинутое к небу, Староверов вдруг смутился. Он почувствовал себя рядом с Галиной Сергеевной таким пожилым, усталым, бессильным, что невольно оглянулся: не смотрят ли на них? Никого не было вокруг, но это ощущение своей старости рядом с чужой молодостью стало уже неизбывным. Что такое сказала она? Что она тоже бежала? От него? Этого не может быть!

Она — умная женщина с сильным и насмешливым умом, и ей, должно быть, смешно его старомодное ухаживание, как сам он смешон рядом с нею. Может быть, она и не шутила, когда призналась в том, в чем он сам признался ей, но не удивит ли ее это завтра или послезавтра?

Нельзя сказать, что эти размышления, вдруг накатившие на него, придали ему храбрости.

Она, должно быть, поняла его волнение, потому что вдруг остро и напряженно взглянула в его глаза, будто собиралась померяться с ним силой. Он невольно отвел взгляд, словно боялся, что глаза выдадут его беспомощность. Она быстро спросила:

— О чем вы думаете?

— О человеке… — нехотя ответил он. Не мог же он вот так сразу и брякнуть: «О вас!»

И стоять тут, на ветру, который словно бы по клочку обрывал и уносил в море его респектабельность, он тоже не мог. Дотронувшись до ее обнаженной руки, отчего по пальцам к самому сердцу пробежала странная дрожь, он заставил Галину Сергеевну перейти на закрытую палубу. Но она все еще ждала, и он торопливо заговорил, указывая рукой на идущих по палубе людей:

— Вы замечали, что человек, в сущности, все еще похож на обезьяну. Взгляните, эти люди впереди вот-вот встанут на четвереньки. А между тем человек настроил дома, города, суда единственно для того, чтобы защитить себя от непогоды или ускорить свое передвижение в поисках пищи. Не странно ли это? И только одного, не успел устроить — своей жизни…

— Не надо сердиться на жену, — сказала она, замедляя шаг.

Он никак не мог освоиться с ее способностью разговаривать, переступая через ясные звенья и выхватывая откуда-то из-под спуда у собеседника то главное, что он и сам-то еще не успел сформулировать. Круто остановившись, он посмотрел на нее и сердито сказал:

— Честное слово, вы какая-то провидица!

— И уходить в каюту под предлогом работы тоже не следует, — все тем же мягким тоном, каким уговаривают больных, сказала она. — Лучше пойдемте есть мороженое. Я разрешаю вам выпить рюмку коньяку.

Он пожал плечами и побрел рядом, ища ресторан-бар, заглядывая в открытые окна салонов. Почему-то ему уже не хотелось бежать, словно он медленно смирялся перед неизбежным. У двери бара она остановилась и сказала:

— Не обижайтесь на меня. Я долго работала в театре. Актеры, как дети, мыслят скачками, доверяясь ощущениям. Я не хотела огорчать вас. Просто я поняла, о чем вы думаете…

Да, она слишком много понимает в нем! Староверов, обидчиво поджав губы, спросил:

— На кого же похож я? На актера или на ребенка?

— На большого, надутого, спесивого ребенка, — она засмеялась. — Будьте лучше самим собой! И давайте есть мороженое, а потом расскажите мне что-нибудь еще… о себе…

— А вы?

— О!.. — И каким-то глуховатым голосом, без интонаций сказала: — У меня неинтересная жизнь.

Должно быть, раздражение, вызванное воспоминаниями о жене, не улеглось. Староверов и не заметил, как заговорил о ней. Галина Сергеевна облокотилась о стол, обратила к нему свои большие глаза, и он уже не мог замолчать. Рассказывал он так, будто сердился на весь мир. Она сказала:

— А вы попробуйте говорить не таким шершавым голосом. И, вероятно, многое покажется иным. Вы замечали, если один начинает кричать, то его собеседник тоже не может удержаться от крика. А стоит заговорить мягко, как неприятности сглаживаются. Впрочем, я не настаиваю. Может быть, так вам легче выговориться.